Шрифт:
Закладка:
Напомнив миру об огромных страданиях, которые Германия причинила Польше во время Второй мировой войны, Мазовецкий заявил: «Подписание этого договора закрывает период, когда проблема границы разделяла два наших народа и создавала для нас, поляков, чувство страха и угрозы». Но, в духе взаимности, он также попросил «прощения у немецкого народа за страдания, которые были вызваны перемещением Польши с Востока на Запад», намекая на более чем 7 млн изгнанников, которые были отправлены на Запад. «Помним, – заявил он, – что при подсчете жертв арифметика не имеет никакого значения, и страдания останутся, независимо от того, кто их причинил»[739].
Заглядывая в будущее, договор действительно открыл новую главу в польско-германских отношениях, в которой наиболее важные вопросы между двумя странами будут уже не политическими, а экономическими. Геншер – человек с Востока Германии, а его жена фактически была родом из Силезии – признал, что договор свидетельствует об исторической «ответственности» его страны за мир в Европе. Но он знал, что прочный мир может быть только при условии реального процветания: таков был урок европейской интеграции. И поэтому он заметил: «Вместе мы должны обеспечить, чтобы граница не стала водоразделом между богатыми и бедными… Мы полностью поддерживаем просьбу Польши об ассоциации с Европейским сообществом. Преимущества, которые может предложить Западная Европа благодаря большому общему рынку, также должны быть разделены странами Центральной и Восточной Европы, которые вновь обрели свою свободу»[740].
Таким образом, Договор об утверждении границы был чем-то большим, чем просто конкретным и двусторонним делом. Вот почему для Геншера этот момент был не только болезненным, в силу того что Германия отказалась от всех претензий на Силезию, восточный Бранденбург, Померанию, Позен-Западную Пруссию, Данциг и Восточную Пруссию – составлявших сердце исторического прусского государства, – но он стал и ступенькой на пути к объединению Европы[741].
Еще более знаменательным был день 9 ноября, когда Горбачев приехал в Бонн, чтобы подписать германо-советский договор о добрососедстве, партнерстве и сотрудничестве[742]. В этот день исполнилась первая годовщина падения Берлинской стены. В отличие от 1989 г., Коль сейчас находился в нужном месте в нужное время, а Горбачев – на правильной стороне истории – в разительном контрасте с тем, когда советский лидер участвовал в гротескном фарсе празднования сорокалетия умирающего восточногерманского государства. Более того, Горбачев, по-прежнему популярный и уважаемый простыми немцами, стал первым иностранным лидером, посетившим воссоединенную Германию с государственным визитом.
И все же было также ясно, что Горбачев был не совсем тем лидером, который вызывал скандирование «Горби! Горби!», когда он впервые посетил Бонн в июне 1989 г. В те дни он все еще был бесспорным хозяином Советского Союза, имел рычаги влияния на немцев на Востоке и на Западе. Однако в ноябре 1990 г. его шаткое положение дома было очевидно, тем более что ему пришлось перенести свой визит на несколько дней из-за «советских проблем», видно это было и по его довольно неубедительному призыву к немцам относиться к советским солдатам, остающимся на Востоке их новой страны, с добротой, что станет проверкой «способности строить отношения между людьми действительно на основе человечности и дружбы».
Возможно, чувствительный к любому отголоску печально известного пакта Гитлера–Сталина 1939 г., Горбачев, казалось, отчаянно пытался исключить любое впечатление о том, что договор о «добрососедстве» создавал какие-то особые отношения между Германией и СССР. Он заявил, что новые отношения с Германией были результатом общего улучшения отношений СССР с тремя другими союзниками военного времени, особенно с Соединенными Штатами. «Советско-германский договор ни против кого не направлен», – продолжил он; и он не был «уникальным». Аналогичный договор был подписан с Францией, хотя примечательно, что французы отказались подписать пункт о ненападении. Но ФРГ не могла избежать бремени нацистского прошлого, включая 28 млн советских граждан, погибших в той войне.
Так что они были не в том положении, чтобы спорить. Действительно, тон Коля был любезным: «Мы, немцы, в частности, с глубокой благодарностью отмечаем ваш личный вклад в благоприятный поворотный момент в нашей истории», – сказал он Горбачеву перед щелкающими камерами на государственном банкете. Он пообещал, что Германия будет продолжать помогать Советскому Союзу «словом и делом» (mit Rat und Tat) и выступать в качестве главного лоббиста Москвы в ЕС, G7, а также в финансовых организациях. Однако также становилось очевидным, что характер немецкой помощи в будущем изменится. Отныне больше не будет необходимости глубоко залезать в карманы, чтобы купить единство, и политика Германии будет заключаться в том, чтобы организовывать многостороннюю помощь, а не нести бремя оказания помощи в одиночку[743].
Менее чем через месяц Коль пережил свой собственный триумф и очень личный момент в истории. 2 декабря он получил награду за достижение единства Германии – цели, которая ускользала от всех его предшественников на посту федерального канцлера, ставшей еще одной огромной победой своей правящей коалиции. Он набрал более половины голосов избирателей на первых свободных общегерманских выборах за 58 лет – с 1932 г. Коль провел смелую кампанию «глядя прямо в лицо»: повсюду были развешаны плакаты с изображением улыбающегося Канцлера для Германии. Коль принял участие лишь в 28 предвыборных встречах, в то время как его соперник из СДПГ Оскар Лафонтен провел их около ста, потому что ему не нужно было бегать по стране. Попадая в заголовки зарубежных газет, канцлер каждый вечер появлялся в телевизионных новостях, и это также позволяло ему находиться выше грязной внутренней политики: быть поистине мировым лидером. Во время созданного Колем землетрясения все партии, которые либо колебались в вопросе объединения страны или выступали против – СДПГ, Зеленые и ПДС – все заплатили за это свою цену. Коалиция ХДС–СВДП получила 398 из 662 мест в Бундестаге. Коль ликовал, называя это «днем веселья». «Канцлер единства» ростом за 190 см и весом в 90 кг возвышался над своими помощниками и журналистами, когда он стоял, сияя, возле штаб-квартиры ХДС в Бонне, тем вечером, который он никогда уже не забудет.
В рождественские каникулы он сформировал новый кабинет министров, в который вошло символическое трио министров из бывшей ГДР. Это подчеркивало необходимую преемственность западногерманского государства – включение бывшего Востока в практически неизменные институты Федеративной Республики. В качестве примечания к тому, как делается история, отметим интересный факт, что новым министром по делам молодежи и женщин стала тридцатишестилетняя бывшая заместитель пресс-секретаря последнего правительства Восточной Германии. Так
