От нервной встряски его стала бить икота.

Протокол составили на следующий день — со слов урядников Беззубца и Шарпанова.

Сырость и холод в кумирне, в этом временном жилище, любезно предоставленном Игнатьеву французским комендантом Чанцзяваня, пробирали до костей. Огонь, разведённый Дмитрием в небольшом очаге, был крайне слаб, чтоб обогреть всё помещение, а развести на каменном полу костёр, как это предложил Баллюзен, было опасно: деревянные перекрытия здания могли загореться от малейшей искры. Кумирня была слишком ветхой.

Казаки расположились в одноэтажном каменном здании городской школы напротив кумирни — через улицу, где худо-бедно можно было укрыться от осенней непогоды, от мутно-дымчатых, как облик здешних построек, долгих вечеров — промозглых и угрюмых. О донимавшей раньше летней духоте, об изнурительном зное, нещадном и злом, теперь вспоминали со вздохом.

— Пар костей не ломит, это да.

— Сейчас бы чихиря — ведро!

— Хотя бы четверть…

— Для сугреву.

В печной трубе завывал ветер. Было зябко и тоскливо.

— Караульные, на выход! — прервал блаженные мечтания хорунжий и пинком ноги распахнул дверь. Взвизгнули ржавые петли. — Согреетесь ещё.

Бутромеев и Рогозин захлестнули портупеи. Следом стали подпоясывать ремни Шарпанов и Курихин. Нацепили бурки, выправили капюшоны, повернувшись лицом к стене, зарядили карабины.

— В карауле не курить, — предупредил хорунжий и для верности поднёс кулак — увесистый, костистый.

— Знамо дело, — поднырнул под начальственную руку Курихин и уже через секунду, нахохлившись под сеющим дождём, шепнул Шарпанову: — Я табачку припас.

— Воте-то смак.

Больше всего на свете Шарпанов любил запах дыма и махорки. Он весело передёрнул плечами и смахнул с усов капли.

Дождь зарядил на всю ночь.

Слушая его тягучий безысходный шум, дурманящий мозг и отягчающий душу, Игнатьев едва справлялся со своей хандрой, глухой тоской, тяжёлой, как дремота, как болезненное забытьё. Чтобы хоть как-то справиться с этим нелёгким обезволивающим чувством, он распаковал часть своих книг, сложил их стопкой на столе, раскрыл дневник, который вёл со дня прибытия в Китай, и взял в руки перо.

«Одиннадцатого числа въехали в Чанцзявань. Старая его часть выжжена дотла. По опустелым улочкам ещё ходили, как злые духи, индусы-слуги с дубинами, в поисках какой-нибудь поживы. Два офицера вырывали овощи на огороде. Офицер и его денщик. По-видимому, рыскали в поисках драгоценностей, но ничего, кроме земляных груш и мелкого картофеля не обнаружили. В домах выбиты окна, выломаны двери, порублена мебель. Повсюду черепки битой посуды, осколки стекла. Больше всего неистовствовали нанятые на юге союзниками чернорабочие-кули, падкие на деньги, воровство и грабежи. Пользуясь безнаказанностью, они старались ни в чём не уступать индусам и солдатам. Что они брали в первую очередь? Шёлковую материю, дорогие лаковые и нефритовые вещи. Мой камердинер Скачков возится с осиротевшими щенками: думает выходить, но молока нигде нет. Поит их сладкой водой. Казаки обнаружили сарай с полуразложившимися трупами, в основном, женскими. Секретарю Вульфу стало дурно. Китайцы-носильщики, нанятые мною в Тяньцзине, тоже кинулись было — порыскать, но я строго-настрого запретил им выходить в город, даже бродить по пепелищу. Во избежание ссор, драк и стычек с грабящими и большей частью пьяными английскими солдатами и дерзкими кули, я учредил строгий присмотр за своими людьми. Расставил часовых, увеличил число караульных ночью. Всё, как в военном походе. С заряженным оружием. Барон Гро при встрече сообщил, что английские офицеры в первый же день захвата Чанцзяваня вооружились больший ножами и принялись вспарывать ими подушки и перины, в надежде обнаружить спрятанные в них сокровища. Если попадался местный житель, англичане навьючивали на него награбленное, как на вьючную скотину. Дорога к Пекину проходит по главной улице селения. Гадко смотреть на мародёров, представителей "европейской цивилизации". Как в насмешку, на стенах пустынного, обезображенного города виднелись прокламации союзных главнокомандующих, призывавшие граждан жить мирно и спокойно. Союзные войска воюют только с маньчжурским правительством и не намерены обижать и притеснять мирных обитателей сел и городов. К каналу невозможно подойти. Он забит трупами китайцев. Из-за тлетворного смрада в городе нечем дышать. Сражение девятого сентября началось тем, что отряды монгольской конницы внезапно и стремительно атаковали французскую пехоту на марше, укрываясь до этого за тутовыми рощами, одновременно конница налетела на артиллерию, выходившую из деревни в трёх верстах от моста Бали-цяо. Всадники так близко приблизились к ней, что генерал Монтобан и офицеры его штаба даже обнажили шпаги. Картечный и ружейный залпы, а так же залпы боевых ракет остановили конницу. Смешавшись под дружным огнём, монголы повернули коней вспять».

Представив себя на месте разыгравшегося три дня назад сражения, он отложил ручку и подпёр щёку рукой. До его внутреннего слуха донеслись быстрые команды канониров, выстрелы орудий, визг шрапнели, накрывающей монгольских всадников, и вой ракет. Слышались неистовые вопли раненых, ружейный треск и звяканье мечей. «Боже мой», — подумал он: быть может, здесь вот, во дворе кумирни шёл кровопролитный бой, гранаты отрывали головы и руки, шрапнель вышибала глаза, а из распоротых солдатских животов — прямо под ноги бегущим — вываливались внутренности. Страх и паника сбивали людей в кучу, зарывали в землю, выгоняли из укрытий, гнали обезумевших как можно дальше от жестокой бойни, кровавого месива. Опрокидывали навзничь и укладывали вниз лицом. Осатанело сталкивали в воду. Швыряли в огонь... Всё это ужасало и лишало здравого рассудка.

Николай сжал зубы и обхватил голову руками.

Война — кровавый церемониал.

Глава XIX

Поражение маньчжурской армии в восемнадцати верстах от столицы раскрыло глаза китайскому правительству. Оно увидело, наконец, грозящую ему опасность быть низложенным. Скрыть от богдыхана истинное положение дел было нельзя. Слишком много очевидцев.

Су Шунь первым донёс правду до своего покровителя, императора Сянь Фэна.

— Горестно и тяжко сознавать вину вашего дяди, главнокомандующего правительственной армией, но правда состоит в том, что он позорно бежал с поля боя.

— Что? — взревел Сянь Фэн, отчаянно надеявшийся на победу своих войск и близкую гибель союзников. — Он уступил?

Сy Шунь повинно склонил голову, стукнулся лбом в помост на котором восседал богдыхан и растопырил два пальца.

— И не единожды: дважды.

— Несчастный! — Пальцы богдыхана сжались в кулаки. — Он мне ответит! Излив на голову Су Шуня всю свою ярость, он хрипло спросил: — Как это всё произошло?

Су Шунь рассказал, без утайки.

— Воистину, владыка Поднебесной, кто многого хочет, может лишиться последнего. Ваш дядя так малодушно цеплялся за пост военачальника, что позабыл древнюю мудрость: "Кроты по