Постоянным ведомым у Ники был Иван Бессонов. После первого вылета в Маньчжурии, когда его сбили в первые минуты боя, он приобрел немалый опыт и уже имел на счету несколько побед. Однако, летать первым не рвался, наоборот, всячески старался быть ведомым у Ники, и не только в воздухе, из за чего постоянно подвергался насмешкам своих товарищей. Ника никак не поощряла его неназойливые ухаживания, но летать с ним ей нравилось, в бою они понимали друг друга даже без связи, по неуловимому и непонятному другим, рисунку полета. Командованию тоже нравилась эта пара, они могли выполнять задания, недоступные другим истребителям. Их никогда не отправляли сопровождать бомбардировщики, они всегда летали на перехват истребителей. Тут им не было равных.

Но на земле над ними откровенно потешались. Нику стали называть мамочкой.

— Что Ванюша не весел? Маму потерял? — шутили товарищи.

Ника, конечно, понимала, что Иван испытывает к ней отнюдь не сыновние чувства, и глубине души ей даже было приятно, но приближаться к себе не дозволяла.

— Иван, ведь я старше тебя почти на двадцать лет! Ну, возьмись за ум. Вокруг полно твоих сверстниц, — пыталась она втолковать ему. Однако он только вздыхал и смотрел на нее преданным собачьим взглядом.

Конечно, на нее засматривался не только Иван. Не смотря на сорокалетний возраст, она сохранила фигуру почти девическую, благодаря бесконечным физическим тренировкам. На вид, ей никто не давал больше тридцати. Однако, другие подходить к ней опасались, поскольку Иван, имел нрав добродушный, но силу медвежью, а кулаки пудовые. Поэтому, кроме легкого подшучивания, на которое Иван не обращал никакого внимания, никто себе ничего не позволял.

Слабая боевая подготовка и отсутствие боевого опыта делали финских летчиков легкой добычей, даже при их численном превосходстве, что случалось крайне редко. Гораздо опаснее для наших истребителей был огонь с земли. Стреляли финские зенитчики метко и патронов не жалели, а спрыгнувших на парашютах летчиков добивали лыжники, поэтому экипажи сбитых самолетов, как правило не возвращались. К тому же генерал мороз, воевал явно не на нашей стороне.

В тот предновогодний вылет не было ничего необычного, Ника с Иваном вылетели на перехват финских истребителей, которые собирались заклевать возвращающихся с задания наших бомбардировщиков. Успешно справившись с заданием, впрочем, финны, увидев нашу пару, просто сбежали без боя, они возвращались на аэродром базирования. Внезапно открыло огонь замаскированное зенитное орудие. У самолета Ники сразу был разбит хвост, и самолет штопором пошел к земле. Летчица успела выпрыгнуть из кабины. Уже в воздухе она поняла бесполезность своей затеи, приземление на снег, где она в черном летном комбинезоне была видна словно муха на белой скатерти, могло лишь продлить агонию, но никак не спасти. Через два — три часа пребывания на морозе человек превращался в ледышку. Финские лыжники могли даже не беспокоиться. Беспокоился только Иван, который с разворота, точным огнем ликвидировал зенитное орудие вместе с расчетом, и стал совершать круги над местом приземления Ники. Она махнула рукой в направлении своих, приказывая улетать, но тут же с ужасом осознала, что он не послушается. Со стороны леса раздались выстрелы и над ее головой зажужжали пули. Иван, совершая круги, начал отстреливать лыжников и довольно успешно. Наконец, поняв, что Иван не улетит, Ника решила изобразить свою гибель и, после очередных выстрелов из леса, картинно упала на снег, раскинув руки. Однако, спектакль подействовал на Ивана не так, как она рассчитывала. Выпустив весь боезапас по противнику, он пошел на посадку. Конечно, самолеты были на лыжах, но садиться на заснеженное неизвестное поле, было подобно самоубийству.

Если бы Уильям Шекспир был свидетелем разыгравшейся любовной драмы, то наверняка создал бы еще одно бессмертное произведение. Но Шекспира поблизости не было, наверное, поэтому и трагедии не случилось, а Иван приземлился без поломки и недалеко от предмета своего обожания. Когда он подбежал и схватил Нику на руки, она открыла глаза и встала перед ним. Он вдруг схватил ее в объятия и начал целовать щеки, губы, волосы…

«Ну дорвался, мужик, ох и силища у него, раздавит ведь, — думала она, — неужели прямо здесь на снегу…»

«Есть бог! Есть! — думал он. — Жива! Даже не ранена… Только бы двигатель завелся… Только бы завелся…»

Ника опомнилась, когда ее словно тряпичную куклу заталкивали в кабину «ишака». Она оказалась за штурвалом, а Иван в этот момент крутанул пропеллер. Ника инстинктивно нажала газ, двигатель завелся. Иван махнул рукой, командуя взлет. Ника высунулась из кабины и замахала рукой, призывая его.

— Давай, влезай! — Кричала она, но сквозь шум двигателя, слова не долетали.

Иван начал толкать самолет и ему почти удалось сдвинуть его с места. Тогда Ника заглушила двигатель и крикнула:

— Или вместе, или никак!

— Ладно, — ответил Иван и снова схватился за винт.

Двигатель снова завелся. Иван полез в кабину. Фонарь, конечно, не закрылся, пришлось вырвать его и выбросить. Стараясь расположиться так, чтоб не мешать двигать штурвал и не закрывать обзор, он совсем не думал о холоде. Если сказать проще, он не думал вообще ни о чем, находясь так близко от женщины, которую боготворил. Самолет взлетел. Было ли это везенье, или провидение, а может судьба, решать не нам, но за двадцать минут полета Иван замерз так, что его вынули из самолета, а точнее сняли с Ники в скрюченном состоянии и сразу отправили в медсанбат. И ни у кого из самых отъявленных шутников не повернулся язык отпускать шуточки по этому поводу.

Согревшись и придя в себя, отчитавшись за полет, Ника отправилась в медсанбат. Обморожений у нее, как ни странно, не было. Да и откуда им взяться, если Иван весь полет старался закрыть ее от ледяного ветра. Ника шла к Ивану. Инстинктивно, еще ничего не зная, она чувствовала, что сейчас должна быть рядом с ним. Это не было чувством благодарности, на войне за подобное не благодарят: сегодня он, завтра я. Скорее, это был материнский инстинкт, ведь не зря ее звали мамочкой, но было и что-то еще.

В медсанбате, в огромной палате на двадцать коек она сразу обнаружила Ивана, всего забинтованного лежащего в дальнем от окна углу. Сначала она двинулась к военврачу в чине полковника медицинской службы, решительно отодвинув вставшую на ее пути медсестру.

— Так это вы! — взглянув на нее, сказал полковник. — Ну, что ж, его можно понять. А для вас, сударыня, у меня плохие вести. Слишком велика поверхность обморожения. Все, что могли, мы сделали. Дня