также то, что европейские дуализмы неприменимы к синкретическому характеру магии. Уже в шестидесятых Леви-Стросс приходит к выводу, что магическое мышление не является ни примитивной стадией человеческого мышления, ни качественно отличным способом мыслить наравне с рациональным; он пишет, что магия и магическое мышление включают в себя большинство важнейших элементов «современного способа мыслить»: абстрактные концепты и чисто интеллектуальные классификации. Наконец, в девяностых и нулевых учёные вроде Сьюзен Гринвуд с её книгой The Anthropology of Magic описали подход, согласно которому магическое мышление обнаруживает себя повсеместно в западных «рациональных обществах» и оно необходимо, чтобы закрывать потребности, не реализуемые сциентизмом. Мусял цитирует несколько исследований, на протяжении десятилетий обнаруживающих практики магического мышления у взрослых граждан западных обществ, которые заявляют о себе как о строгих рационалистах.

Сциентисты придерживаются идеи о линейном прогрессе: с возникновением науки начался процесс расколдовывания мира, он безостановочно шёл 400 лет и продолжается сейчас силами таких гениев, как Билл Гейтс и Илон Маск, которые изо всех сил противостоят экстрасенсам, гадалкам и феминисткам из тиктока, раскладывающим Таро. Эта идея давно критикуется с разных сторон; можно вслед за Бруно Латуром повторить, что мы на самом деле никогда не были современными и процесс расколдовывания произошёл только в теории; или посмотреть на «одномерного человека» Герберта Маркузе, описывающего зомби индустриального общества в погоне за счастьем (в центре «одномерного общества» у Маркузе как раз технологический проект, призванный поработить природу). Мацей Мусял цитирует историка Морриса Бермана, который описывает модерность как последовательный процесс расколдовывания (или разочарования — disenchantment) мира без существенных альтернативных процессов; это приводит к отчуждению людей друг от друга и от природы, вымыванию осмысленных связей и возникновению невротической тревожности. Берман разочарован расколдовыванием, по его мнению, оно не приносит человечеству ничего, кроме постоянного разочарования; он приходит к выводу, что миру нужен процесс ре-околдовывания или ре-очарования. Мусял подытоживает, что ре-очарование (которое на самом деле уже происходит) необходимо для закрытия трёх дыр, просверленных расколдовыванием в современном мире: недостатка понимания, недостатка безопасности и контроля, а также недостатка смысла.

Когда народ тробрианцев отправляется на рыбалку в открытое море, они проводят особые ритуалы, призванные усилить чувство безопасности и устойчивости; эти же ритуалы не реализуются, когда тробрианцы рыбачат в близлежащих лакунах, где вода относительно спокойная. В современном расколдованном мире люди, чтобы справиться с тревожностью, принимают препараты или идут на психотерапию; но эффект индивидуальных или коллективных действий по борьбе с уязвимостью на физический мир в обоих случаях ненаблюдаем; туземцы приручают стихию заклинаниями, современные горожане закидываются лекарствами в попытке излечить депрессию, причиной которой в огромном количестве случаев является ситуация капитализма, — и при этом смеются над «иррациональным и примитивным мышлением». Возвращение магии в мир, которое можно наблюдать сегодня, может быть движением к восстановлению баланса между человеком и средой.

Мы уже знаем из трудов деколониальных теоретиков и философов-постгуманистов, насколько обедняет человек свою жизнь антропоцентризмом — чувством собственной исключительности и объективированием всех остальных живых и неживых существ. Исследования магических обществ показывают, что большинство из них рассматривают своё племя или сообщество как часть чего-то большего, планетарного или вселенского; характерны истории о попытках христианизации разных племён: магическим обществам была непонятна и противна идея индивидуального спасения, они могли представить только спасение всем вместе; отсюда совсем другое понятие о родстве и связи с окружающей средой — то, чему западным обществам хорошо бы научиться. Мусял также пишет про синкретизм, объединяющий магическое мышление и мышление детей; обычно считается, что дети до определённого возраста просто не умеют устанавливать границы между вещами, которые в реальности разделены: например, между собой и внешним миром. Но Мусял отмечает, что синкретизм — это не размывание существующих границ, а, скорее, изначальное их отсутствие; для членов магических обществ абсурдно разделение по типу «есть я, а есть мир вокруг, есть природа, а есть техника» — в их понимании всё это связано и является частью друг друга. Учитывая работы таких биологов, как Линн Маргулис, рассказывающих о том, что на планете всё связано между собой гораздо более буквально, чем мы подозревали, — возвращение магии в мир и новые формы синкретизма могут оказаться не «левацким переизобретением волшебства», а открытием глаз на то, как на самом деле обстоят дела. Парадоксальным образом одним из путей, через которые магия возвращается к «рациональному человеку», стали технологии.

Критическая теория технологий

Мы уже говорили про любовь, секс и язык как технологию, — из этого ясно, что понимание технологий как software + hardware (что некритично принимает Роб Брукс и многие другие авторы) — слишком узкое. Прежде чем отвечать на вопрос, а чем тогда являются технологии, можно попробовать спросить — какой жест или действие считаются технологичными и почему? Эндрю Финберг, которого называют одним из ключевых авторов критической теории технологий, пишет[255], что обычно техническое действие понимают в категориях эффективности и контроля, но сами эти категории уже являются частью технического подхода к миру. Финбергу кажется, что эту проблему может помочь решить концепция «безличного господства», заимствованная у Маркса (та самая «невидимая рука рынка»); как правило, человек может воздействовать только на ту систему, в которую он уже включён, — и она неизбежно посылает ему обратную связь. Но техническое действие позволяет частично ускользнуть от «ситуации человека» (human condition): при нём обратная связь объекта непропорциональна человеческому действию в отношении него. Финберг приводит пример, как двухтонный автомобиль может нестись с огромной скоростью по дороге, а внутри него человек в абсолютном спокойствии слушает Моцарта. Так создаётся иллюзия отсутствия влияния технического объекта на человека; но даже если машина никуда не несётся, то город, в котором водитель с машиной находится, населён миллионами других таких же водителей, и их автомобильное движение формирует ту городскую среду, которая неизбежно влияет на каждого водителя в отдельности, то есть при техническом действии влияние технологий на человека как бы отсрочивается, погружая его в иллюзию полного контроля над машинами.

Выше я писал про критику идеи линейного прогресса, основанного на научной рациональности, так вот Финберг тоже в своих аргументах опирается на критику рациональности Франкфуртской школой (Адорно, Хоркхаймер и особенно Маркузе). Рациональность плотно связана с технологическим, и Финберг цитирует Маркузе с его идеей о том, что разум современного субъекта выражается непосредственно в технике, которая, с одной стороны, открывает для рабочего класса доступ к улучшению качества жизни и историческому наследию, до этого доступному только для обеспеченных людей, а с другой — обеспечивает воспроизводство капитализма и капиталистического субъекта. С появлением фабрики и производственных отношений внутри