прозрачны. Но идея о любви между человеком и машиной открывает дорогу к гораздо более интересным сторонам отношений человека с технологическим. Почему вообще возможно очарование людей синтетическими и механическими объектами и алгоритмами? Одно из предположений выдвигает польский философ Мацей Мусял в книге Enchanting Robots[254]. Ему кажется, что роботы, захватившие воображение людей в 20 веке, обладают способностью очаровывать людей потому, что человек всё более раз-очарован — в двойном смысле: во-первых, люди и отношения между ними становятся источником разочарования потому, что перестают нести заряд необычного, магического и уникального, — чего-то, что не может быть вычислено и запрограммировано в роботов; во-вторых, люди раз-очаровываются в отношениях с людьми, потому что они всё больше проявляются как проблематичные: это то, о чём мы говорили в предыдущих главах, когда вскрываются идеологии принудительной любви, секса и семейственности, которые скрывают насилие и неудовлетворение. Мусял пишет, что в этих условиях роботы становятся источником человеческих преимуществ без человеческих недостатков. Другой причиной отказа от людей в пользу машин становится увеличение онтологической уязвимости в мире; он приводит в пример людей, которые вступают в близкие отношения с куклами, роботами или объектами, объясняя свою привязанность к неодушевлённым предметам тем, что они никогда их не покинут и отношения с ними чувствуются устойчиво, в отличие от отношений с человеком. Ещё более важную роль в обеспечении онтологической безопасности играют роботы, которые ухаживают за пожилыми людьми; Мусял ссылается на исследования, выяснившие, что роботы снижают уровень стресса, тревоги и одиночества, и в этом смысле человеку, о котором они заботятся, действительно важно быть уверенным, что источник заботы никуда не денется и не выгорит. Но очарование роботами и голосовыми ассистентами — это часть большой истории отношений человека с неодушевлённым миром. Мусял пишет, что «было бы удивительно, если бы люди не одушевляли, не очеловечивали, не привязывались бы эмоционально к роботам и не рассматривали бы их как интимных партнёров, потому что человечество занималось этим в отношении куда менее изощрённых неодушевлённых объектов на протяжении тысячелетий». Речь идёт об анимизме, так или иначе присутствующем во всех мировых религиях и эпистемологиях многих коренных народов (когда люди приписывают одушевлённость или человеческие свойства неодушевлённым предметам и явлениям), а также о более широкой категории магического мышления.

И здесь открывается интересный парадокс. В мире технокапитализма, особенно в 21 веке, всё, что связано с технологиями, рассматривается как передовое, прогрессивное и — самое главное — рациональное. Научное, рациональное мышление — это фетиш огромного количества людей, которые часто вообще не понимают, как функционирует знание и как устроены научные практики; чаще всего возбуждённые разговоры о рациональном мышлении это проявление так называемого сциентизма — подобия религиозной веры в силу и авторитет Науки, которая превращается в догму, единственно правильный источник знаний о мире и способ отношений с ним. Сциентизм держится на строгом разделении на внешний объект и познающий субъект, тесно связан с капиталистическими и (нео)либеральными идеями автономности, индивидуализма и линейного прогресса. Тимоти Мортон в книге «Стать экологичным» пишет о сциентизме как способе мышления, основанном на фактоидах:

«Рассмотрим, к примеру, следующий фактоид: „есть ген“ такой-то черты. Многие думают, что это значит, будто некая часть кода ДНК является причиной того, что у вас имеется такая-то черта. Но если вы изучите эволюционную теорию и генетику, вам станет известен тот факт, что нет никаких „генов“ чего бы то ни было. Факт в том, что черты возникают вследствие сложных взаимодействий между экспрессией ДНК и средой, в которой она осуществляется. Если какая-то часть вашей ДНК связана с определенной разновидностью рака, отсюда еще не следует, что у вас будет этот рак. В силу же сциентизма — распространённой веры в то, что наука рассказывает нам о мире точно так же, как это могла бы делать религия, — мы полагаем, что факты абсолютно просты и однозначны: они исходят из самих вещей. Фактоиды предполагают установку, заключающуюся в том, что вещи сами несут на себе своего рода штрих-код, который сразу указывает, что они собой представляют, безо всякого опосредования со стороны людей, их интерпретирующих».

Роботы и «искусственный интеллект» (сегодня — самообучающиеся алгоритмы и помощники, на каком-то уровне владеющие естественными языками) — это один из передних краёв технонаучного прогресса, и кажется, что действительно взаимодействовать с ними (для этого есть термин HRI — Human-Robot Interaction) — значит разделять «рациональное представление о мире». Но Мацей Мусял наглядно показывает, что любовь человека к роботам и думание человека о роботе в процессе интеракции с ним — не просто основаны на проявлении магического мышления, но ещё и часть гораздо большего процесса разочарования в современном рациональном способе думать. И это разочарование тоже имеет две стороны: во-первых, люди всё меньше верят в силу «рационального мышления» (читай — сциентизма), потому что появляется всё больше свидетельств и анализа того, как устроена наука и технологии, какое количество человеческих факторов и ошибок они в себя включают и как они взаимоформируются с социальной и политической сферами; во-вторых, люди разочарованы катастрофическими последствиями рациональной модерности. Эти последствия включают в себя формирование колониальных и патриархальных систем подчинения, расизм, ксенофобские национализмы, подавление коренных народов и женщин и, конечно, климатический кризис, который напрямую вызван акселерацией человеческого технокапитализма, движимого идеей о рациональном научном прогрессе и человеке как покорителе природы. И здесь можно было бы сказать: ага, мы разоблачили сциентистов, на самом деле они практикуют магическое мышление вовсю; но в магическом мышлении как таковом нет вообще ничего плохого.

Мусял цитирует таких учёных, как Ваутер Ханеграфф, Марсель Мосс, Эмиль Дюркгейм, Люсьен Леви-Брюль, Эрнст Кассирер, Клод Леви-Стросс, чтобы проследить эволюцию отношения к магии (как части культуры) и магическому мышлению (как способу думать о мире и принимать решения) в науке 19 и 20 века. Спроси любого сциентиста сегодня — и он скажет, что магическое мышление, мифы и религия — это ранние стадии человеческого образа мыслей, характерные для «примитивных обществ»; так думали колонизаторы, уничтожающие и порабощающие коренное население: у них нет огнестрельного оружия (технологий) и они совершают ритуалы (признак магического мышления) — значит, они отсталые и нуждаются в оцивилизовывании; примерно так же думали и учёные/этнологи/антропологи где-то до конца 19 века, считавшие модерновый западный способ мыслить универсальным, а магию — его ранней стадией, полной ошибок, заблуждений и нелогичностей. В 20 веке ситуация меняется с появлением новых антропологических и этнографических данных: в частности, в работах Кассирера и Леви-Брюля возникает качественное, а не количественное отличие магического мышления от рационального; они подчёркивали эмоциональный и аффективный аспект, важный для магического мышления, а