две главы с предельно говорящими названиями: «1. Что такое родство — Культура», «2. Чем родство не является — Биология», однако Салинс отдельно отстраивается от социального конструктивизма и идентичности, в его понимании люди в совместном бытии исполняют «трансперсональный праксис», который напоминает «экологию разума» Грегори Бейтсона или киборг-феминизм Харауэй.

Одно из важнейших пониманий новых киншип-исследований в том, что родство не универсально, — в том смысле, что в разных местах оно понимается и практикуется по-разному и далеко не всегда в соответствии с линиями биогенетического родства; в племенах Новой Гвинеи, например, родство налаживается между людьми, которые едят вместе на протяжении длительного времени, — связаны они биологически/социально или нет. В кочевом народе химба из Северной Намибии есть такое понятие омока; им называют детей, над которыми отцовствуют мужчины, не являющиеся их биологическими отцами; после нескольких лет исследований, опросов и ДНК-тестов ученые выяснили[243], что количество детей в «социальном отцовстве» составляет почти 48 %, — в сравнении с обычно предполагаемыми 1–10 %, «нормальными» для человека. Теперь мы знаем, что родственные связи перформатизируются и исполняются как гендер. Но, как и в случае с гендером, одно только понимание этого факта вряд ли поможет подорвать биодетерминистскую практику и теорию родства. Исследовательница Линн Джеймисон вводит[244] в разговор о родстве темпоральную категорию. Она пишет, что в определении границ родства не так важно разделение на частное-приватное, как категория времени, а точнее — его ограниченность; пары, семьи и другие союзы формируют границы своих интимностей (насколько далеко для них распространяется понятие родственности) исходя из конечного временного ресурса. Это можно прочитать по-разному: с одной стороны, можно сделать вывод, что люди закупориваются в нуклеарные семьи, потому что жизнь коротка и можно всю её провести в поиске существенного родства среди многих, но так его и не найти, поэтому лучше вкладывать эмоции и время в семью. Но мне кажется, что в этом замечании прямой намёк на те изменения в устройстве повседневной жизни, которые нам необходимы для расширения сетей родства, — такого, которое будет отвечать потребностям в заботе и поддержке. Людям просто нужно больше свободного времени и меньше рабочего. Исследования безусловного базового дохода и экспериментов с ним в разных регионах — как в местах экстремальной нищеты, так и в обеспеченных — продемонстрировали, что, когда у людей, обычно убивающихся на работах в попытках выжить, освобождается хотя бы немного времени, — они начинают налаживать важные связи. Женщины в некоторых индийских деревнях, которым выплачивали ББД, получали возможность выходить из-под экономической зависимости мужчин и начинали собираться в общественных местах, чтобы обсудить, как правильно распоряжаться финансами и как поддержать друг друга.

Практики родства зависят от экономических и политических отношений, от того, как в той или иной стране конструируется так называемое сексуальное/интимное гражданство персоны, а вместе с ним — гендерные роли и ожидания. Это вещи взаимозависимые, и трудно менять одни, оставляя нетронутыми другие. В прошлой главе про миграцию мы увидели, насколько сильно практики родства зависят от мобильности и её неравной доступности. Мобильность в самом широком смысле: трансфер и обмен репродуктивных субстанций (гамет) между телами и между странами/регионами, (транс)национальная миграция и передвижения с целью адопции, суррогатности, донорства, заботы или знания, а также то, как все эти процессы регулируются законом. Сегодня мы знаем про детей, появившихся от трёх человек, мы знаем про практики сородительства, про семьи из пяти родителей[245], про растущую популярность формата семьи из трёх родителей (в любой гендерной конфигурации)[246], к которому призывала Донна Харауэй, мы знаем про трансотцовство и трансматеринство, в которых традиционные гендерные роли могут подрываться, а могут воспроизводиться; мы давно знаем про полигамные союзы и «отношения с собой», однополых союзов будет собираться только больше, Карла Лэм пишет[247] о том, как репродуктивные технологии запускают «маскулинизацию» материнского сознания, позволяя иметь биологического ребёнка, не прибегая к труду вынашивания; сегодня отцы «материнствуют», а матери «отцовствуют», и становится непонятно, к чему именно та или иная бинарная формулировка отсылает; практики квир-семей часто делают бессмысленной вообще любую категоризацию. Вместе с этим мы видим, как законы и культурная норма в большинстве стран вообще не торопятся принимать всё это как реальность. Подвижки идут в отдельных частях западного мира, но это кажется либо половинчатыми мерами, либо вообще путём не туда; многажды выяснено, как возможность регистрировать однополые браки дерадикализовала ЛГБТ-движение, направив огромную часть ранее ненормативных союзов по пути слепого копирования диадической гетеросексуальной семьи. В Калифорнии недавно сделали легальной возможность ребёнку иметь трёх родителей, но мы уже знаем про семьи из 4–5 человек; где гарантия, что число просто не будет увеличиваться, всё время оставляя закон позади? Легализация путём щедрого включения «маргиналов» в общепринятую норму не кажется правильной мерой для решения проблем, здесь описанных. Одно из возможных решений, о котором пишет и Софи Льюис, и многие другие, предлагают авторы книги The Care Manifesto[248], призывая активно принять «этику промискуитетной заботы», потому что забота по линиям биологического родства сегодня, очевидно, неустойчива, неадекватна и несправедлива. Принятие этой этики должно означать реформирование или упразднение государственного контроля в определении того, что является семьёй, а что не является; принятие этой этики невозможно без построения устойчивых инфраструктур расширенной коллективной заботы; принятие этой этики в пределе, скорее всего, будет обозначать упразднение семьи в её текущем виде.

И другие технологии

В интернете знают, кто мне нравится

Под конец 2021 года я открыл для себя жанр гей-порно, в котором парни и мужчины занимаются сексом с мужскими секс-куклами — куклами, дублирующими «мужскую анатомию»; уточняю, потому что в языке «секс-кукла» тесно ассоциируется с копиями женского тела — надувными, силиконовыми, из термопластичных эластомеров, с электроникой внутри или без. Женских секс-кукол производят на порядки больше, их «модельный ряд» на порядки разнообразнее, причины этого очевидны из предыдущих глав. Гей-порно с куклами это редкий жанр, но местами по-настоящему завораживающий; надо сразу уточнить, что под male sex doll понимаются разные артефакты: от полноростовых кукол и гуманоидных секс-роботов, воспроизводящих образ конвенциональной америко-гриндр-центричной сексуальной телесности в расцвете лет (хотя попадаются и куклы твинков), до в буквальном смысле урезанных вариантов: резиновых тел без головы, без рук по плечи и ног по колени, мускулистых торсов без рук и ног с гигантским членом и анальным отверстием и совсем криповых предметов, похожих на усечённую тазовую область с отрезанными ягодицами, посреди которой торчит дилдо, — такая штука крепится присоской на стол, и если вы хотите