партнёр, состоящий в паре, которая использует донорскую сперму, — автоматически назначается родителем получающегося ребёнка; конкретно в Англии это привело к автоматическому легальному родительству в лесбийских парах. С яйцеклетками то же самое — традиционно было понятно, кто является матерью ребёнка; но с ВРТ женщина не просто может забеременеть ребёнком, с которым у неё не будет генетического родства, но ещё и рожая его по суррогатному контракту, она может вообще не считаться матерью. Генетический аспект отрывается от гестационного: яйцеклетки могут быть от одной, беременность от другой (или другого — в случае трансотцовства), а фактической и юридической матерью может стать вообще третья персона, которая будет ребёнка воспитывать. В разных странах с анонимностью доноров гамет и суррогатных матерей работают по-разному: где-то у ребёнка есть право после 18 лет инициировать связь с генетическим родителем, а где-то донорам до сих пор позволяется сохранять анонимность; бывает, что генетические родители, не планируя изначально, становятся частью семьи и со-родительствуют. В потрясающем документальном фильме Future People: The Family of Donor 5114 рассказывается история трёх десятков детей, рождённых в Калифорнии от одного донора, и как они постепенно находят друг друга через фейсбук. Авторы фильма следят за их судьбой на протяжении девяти лет: полу-сиблинги устраивают совместные путешествия, обнимаются, плачут, рассказывают о своих жизнях и собирают новую флюидную гиперсемью. Этот фильм — наглядная демонстрация того, что родство это технология, а не биологический факт; будучи связанными генетически через одного донора, эти дети и подростки (часто одиноких матерей и лесбийских пар) налаживают новообретённое родство социально.

Одна из важнейших книг про репротех написана Сарой Франклин[230], цитируемой выше; она помещает ЭКО в социальный и философский контекст и приходит к выводу, что дети — это точно не единственное и, возможно, даже не главное, что производится репродуктивными технологиями. Её книга, строго говоря, не столько про ВРТ, сколько про то, что «просто биологии» не существует: сегодня биология технологизирована, а технологии биологизированы — и это имеет огромное значение в том, как переопределяются понятия «натурального родства»; в процессе ЭКО биология становится инструментом, а клетки — одновременно и инструментом, и продуктом. Она пишет, что ВРТ закрепили «новую форму воспроизводства, которая не обязательно включает в себя появление детей». Как писала в книге 2005 года Харис Томпсон[231] и с чем согласна Франклин, в «онтологической хореографии» репродуктивных технологий в первую очередь производятся родители. Путешествие на границы биотехнологий в попытке зачать ребёнка — это большое предприятие по перформатизации гендера и социальных ролей; в этом процессе люди — успешно или безуспешно — производят родство: риск неудачи при первой и дальнейших процедурах ЭКО — почти 70 %, в зависимости от возраста женщины, качества яйцеклеток и других обстоятельств. Многие проходят через это по несколько раз, и в этом длительном процессе укрепляются или ослабляются семейные и родственные связи. Франклин пишет, что очень часто ЭКО — это ответ не на бесплодие, а на социальные ожидания от женской гендерной роли. Врачи ЭКО-клиник говорят, что зачастую женщины решаются на этот сложный и дорогой процесс ради своих мужей или родственников: даже если женщины готовы взять приёмного ребёнка, мужья часто давят на них, уверенные в необходимости «биологического рождения». Инна Денисова в «Сделай меня точно» цитирует репродуктологиню из Казахстана:

«У нас в Казахстане большую роль отдают продолжению рода, династии, — это оказывает на женщин колоссальное давление. Сейчас времена хотя бы немного меняются, люди становятся образованнее, начинают приходить в клинику парами. Но все равно большинство мужчин обвиняет жен: нет детей — ты виновата, решай проблему как хочешь. Также давят родственники, особенно родители мужа. Очень много пар расходится у нас на глазах. Жена приходит на первый прием со свекровью, а на второй уже одна: семья сделала вывод, что она не продолжит род, что ему нужна другая жена. Женщина начинает винить себя, говорит: „Я не хочу жить“. Часто приходят молодые пары, 23–24 года. Их замучили старшие, которые каждый день спрашивают „Где ребенок?“ Им кажется, что друзья перестали приглашать их в гости. Мы пытаемся объяснить, что лучше расслабиться и пожить с удовольствием, — но нет, у них паника».

Даже без давления мужей и родных женщины чувствуют общественное давление и давление семейной идеологии, которая предписывает реализацию женской миссии через рождение ребёнка. Об этом и об идеологии материнства вообще подробно пишет Анна Шадрина в книге «Дорогие дети». Инна Денисова цитирует акушера из ЮАР, который говорит, что для африканских женщин отсутствие ребёнка — это позор, изоляция и фактически смертный приговор. Для народа рома, о котором мы говорили в прошлой главе, как и для других номадических сообществ, рождение детей особенно критично — соответственно, ещё выше давление на женщину. Франклин пишет, что ЭКО стало успешной супружеской процедурой в том числе потому, что оно предлагает матерям сосредоточить свою жизнь вокруг идеи рождения: это отвечает ожиданиям родственников, укрепляет связи с поддерживающими друзьями и демонстрирует преданность партнёру — женщина начинает чувствовать себя матерью, практиковать материнскую идентичность, ещё не родив, — просто по факту титанических усилий на пути к этому.

Репродуктивные технологии производят не только детей, родителей, гендер, семью и родство, но также отдельный вид экономического неравенства и неоколониальных отношений. Процедуры вроде ЭКО очень дорогие, суррогантное материнство — ещё дороже; гей-пара из Небраски, о которой я писал выше, приняла предложение матери выносить ребёнка только потому, что они не могли себе позволить ни суррогатную мать, ни стороннюю донорку яйцеклеток. ЭКО — это точно процедура для среднего класса и выше, особенно учитывая то, что большинству женщин приходится проходить через неё больше чем один раз. А вот донорство биоматериала становится особым типом экономической зависимости; взять хотя бы Индию, которая в какой-то момент стала одним из самых дешёвых рынков репротеха — донорства гамет и суррогатного материнства; одна из причин — нищета населения и подчинённое положение женщин. Россия и Украина, как пишет Инна Денисова, — «центры европейского суррогатного туризма», здесь анонимное донорство и демпинговые цены на гаметы и сурдетей. Биоматериал из экономически неустойчивых регионов стекается на запад. Есть и другие примеры, вроде Испании, где донорство анонимное и безвозмездное, продажа яйцеклеток запрещена, девушки делятся ими из побуждений помочь. Из книги Франклин можно сделать два основных вывода. Во-первых, очевиден процесс релятивизации биологии; под взаимным влиянием технологий и конструирования идеи «природности» биология становится относительной, а вместе с ней относительными становятся человеческие отношения и родство; искусственность процесса ЭКО вскрывает тот факт, что беременность и рождение никогда не были автоматическими и натуральными; Франклин