— это сложно, что «неполная семья» или «мать-одиночка» это подпорченный формат семейства, при этом отец-одиночка заведомо герой, потому что он «спасает детей от гулящей матери». Во-вторых, семьи с приёмными детьми; в репортаже «Дождя» про мигрантов, бросающих своих детей, показывали семью россиян, которые удочерили киргизскую девочку; комментарии под видео были очень показательными: их экзальтированно хвалили; подразумевается, что взять ребёнка из детского дома, да ещё «национального ребёнка» — это тоже подвиг, требующий больших усилий; корреспондентка спрашивает мужа, трудно ли принять «непохожего на тебя ребёнка», и он честно отвечает, что трудно. К приёмным детям одновременно относятся и с большей жалостью, и с большим подозрением; они, конечно, ни в чём не виноваты, но, может быть, с ними что-то не так, раз их родители отказались от самого ценного, что может быть, — биологического родства; к сиротам — то же самое, но здесь включается ещё и номадофобия, если сирота — «социально незакрепляемый».

Сводные, реконфигурированные и приёмные семьи, равно как и одиночное гетеро-родительство, конечно, вообще не идеализируются, как «настоящая семья», но считаются социально приемлемыми и нормальными. Но есть и другие типы союзов, разрушающих единство парности, гетеросексуальности и биогенетического родства, которые в разных странах либо запрещены, либо стигматизируются и в основном не считаются за семьи вообще. Во-первых, однополые партнёрства, которым где-то разрешено легально принимать в семью детей, где-то это практикуется мимо закона, а где-то — через суррогатное материнство или донорскую сперму, в случае лесбийской пары. Помимо лесбийских или гей-пар, существуют сородительства с друзьями или асексуальными партнёрами, родительство больше чем двух человек и трансгендерное родительство, которое, кажется, сильнее всего ломает мозги адептам биодетерминизма[218]. Даже не говоря о людях, которые осознанно не собираются заводить детей, — недавно в России один общественник предложил признать «идеологию чайлдфри» экстремизмом. Карин Ленке описывает как минимум три критерия, по которым квир-семьи отклоняются от «нормальности»: во-первых, сама гомосексуальность; во-вторых, гендерные роли и то, как они исполняются, перемешиваются и растворяются в процессе родительства и сожительства; в-третьих, осознанное прерывание «кровного родства» — построение отношений с ребёнком за пределами общей генетики. Как мы наблюдали на примере сексуальности и любви, норма часто конструируется за счёт существования отклонений от неё. Так же и «настоящая семья», как пишет Жаклин Стивенс[219], существует только благодаря наличию «других семей»; различение между ними перформатизируется похожим образом, как перформатизируется гендер. Само существование в законах разделения между приёмным ребёнком и родным свидетельствует о том, что приёмная, сводная или квир-семья считаются копией настоящей, пре-политической биологической семьи, что делает её более привилегированной. К сожалению, нас в России ещё ждёт совершенно бредовая, пройденная уже многими странами, дискуссия о том, можно ли отдавать приёмных детей в однополые семьи и разрешать негетеросексуальным людям воспитывать детей вообще. Сама структура гомосексуальности как минимум не позволяет случайно завести ребёнка по пьяни — это почти всегда взвешенное, обдуманное много раз решение взрослых, часто обеспеченных людей, которым для достижения своей цели придётся пройти круги бюрократического ада или вообще летать в другую страну. Один только этот аргумент делает дискуссию бессмысленной: мы знаем миллионы примеров несчастных, заброшенных детей в гетеросемьях разного уровня обеспеченности; мы также знаем примеры, когда в однополых союзах или в родительстве одиноких гомосексуалов вырастают травмированные недостатком заботы дети; никакая конфигурация семьи не гарантирует психологического и физического здоровья ребёнка[220], а «традиционная семья», в свою очередь, не гарантирует традиционного исполнения гендерных ролей.

Привилегия биогенетического родства, помимо того, что скрывает отказ государства от участия в заботе, приводит к ещё одному эффекту — приватизации детей; дело даже не в том, что дети начинают рассматриваться как собственность тех, кто их зачал, выносил и родил, но не тех, кто их воспитывает, а в том, что дети вообще рассматриваются как собственность, — о связи между частной ответственностью семьи за детей и превращении их в частную собственность пишет, например, Линда Гордон[221]. Вместо того, чтобы экспериментировать с формами заботы и прибегать к коллективному родительству, биологические семьи, наоборот, защищают «своих» детей от чужого влияния, обрекая себя на ещё более тяжёлый труд по поддержке ребёнка во времена неустойчивости. В России в коллективном сознании глубоко сидит представление о безграничных правах родителей на детей, а также долге детей по отношению к родителям — просто за «подарок жизни». В крестьянских семьях была распространённой практика «закладывания детей» — когда сына отдавали работать за пределы семьи и брали деньги вперёд. Вопросы замужества и женитьбы вплоть до середины 20 века в основном решались родителями. В начале нулевых с притоком поп-психологии в страну россияне внезапно выяснили, что бить детей — не очень крутая практика, но дискуссии об этом идут до сих пор. Иногда чрезмерное право родителей на детей приводит к позитивным результатам, — например, когда нужно защитить ребёнка от влияния церковной и милитаристской пропаганды в школе или забрать на домашнее обучение, но в основном приводит к злоупотреблениям, насилию и поломанной психике, особенно в случае традиционалистских семей, где в ребёнка инвестируется надежда на его похожесть на родителей что он будет воспроизводить их гендерный и идеологический порядок. Идея похожести (детей на родителей, детей между собой) тоже играет огромную роль в «настоящей семье» и способствует в лучшем случае ограничению солидарности, но обычно — развитию шовинизма уже в детском саду. Родных детей любят сильнее, и подразумевается, что приёмные могут не любить в ответ. Аргумент «кто в старости подаст стакан воды?» говорит сам за себя: мы живём в обществе, где фактически не существует расширенных и устойчивых систем заботы о людях, оказывающихся в нужде; идея о том, что подать стакан воды в старости может только биологически родной ребёнок, а не соседка по сквоту, наглядно свидетельствует о том, насколько сильный дисбаланс ценности отношений существует в пользу семьи и биородства и насколько сильно индивидуализация отчуждает людей от возможности помыслить отношения взаимопомощи с людьми, которые делят с ними субстанцию в самом общем смысле — пространство и время. Не говоря уже о том, что по культуре рассыпаны миллионы примеров того, как дети, родные кровинушки, в итоге не подают стакан воды; тем не менее, жестокий оптимизм пронатализма гонит людей наживать генетический капитал.

Что вообще должна значить «биология» сегодня для понимания семьи и родства, если вообще должна? Сара Франклин в статье Queer Biology?[222] предлагает возможный ответ. Она указывает, как ещё с середины прошлого века отмечали многие теоретики, что разделение на природу/культуру давно не имеет смысла, а «биология», в повседневном сознании понимаемая