насильно сепарировались, им были недоступны меры социального страхования, их сообщества не рассматривались как существенные. Зинн пишет, что расиализованные женщины были жертвами патриархального режима, но не были защищены буфером патриархальной семьи. Ещё пример[206] — период после отмены рабства в США и переход от плантаций к издольщине; освобождённым темнокожим навязали нуклеарную семью и официальный брак, чтобы оформить новое поколение рабочей силы на земле, а также чтобы снять с государства всю ответственность за дальнейшую жизнь только что эмансипированных людей; с одной стороны, семья евроамериканского типа значила для этих людей новый социальный статус граждан, а не собственности; с другой — законы, регулирующие бигамию, измены и «защиту детей», стали вовсю использоваться против темнокожих, чтобы сажать в тюрьму мужчин, отказывать вдовам в пенсиях и забирать детей в почти рабский «ученический труд». Короче говоря — в зависимости от того, нужно вам просто расчеловечить или посадить под полный контроль ту или иную группу людей, — семья придёт на помощь.

Ну хорошо — нации построили, собрали людей в нуклеарные семьи вне зависимости от их желания, — вроде бы можно отвалить от семейств и дать им воспроизводиться спокойно. Но поскольку семья это искусственный конструкт, она имеет свойство всё время расползаться под реальностью, угрожая стабильности. Современное государство не убирает руки с семьи ни на секунду, и это часто приводит к довольно смешным коалициям. Мелинда Купер в 2017 году выпустила книгу Family Values[207], в которой описывает удивительный процесс объединения неолибералов и неоконсерваторов в США вокруг общего проекта сохранения (или, скорее, реконструирования) семьи. Из российского контекста кажется, что эти движения несоединимы — ведь «либералы за геев», а «консерваторы за политику воздержания». Но Купер показывает, как цели этих двух движений для укрепления собственной гегемонии зависят друг от друга: с одной стороны, замещение социального государства полной приватизацией снабжения, чтобы выживание семейства было только его проблемой, с другой — укрепление дисциплинирующего механизма, который выстраивает людей в иерархию по полу, возрасту, расе и сексуальности. Этот проект, по мнению Купер, зарождается в семидесятые с инфляционным кризисом и укрепляется во время эпидемии СПИДа, а затем — с инновациями семейного контроля типа распространения студенческого кредита и социальной поддержки через религиозные группы.

В современной России «семейные ценности» — это тоже, в основном, медиа-истерика корпоративного государства, которое, конечно, вообще не волнуется за семьи, зато не прочь залезть лапами в частную жизнь тех, кого оно считает угрозой своей устойчивости[208]. Оно замалчивает эпидемию ВИЧ и эпидемию домашнего насилия, кидает рожающим мигрантам по 20 к за ребёнка и забывает о них, запрещает бэби-боксы и трансграничное усыновление, отказывается вводить сексуальное образование в школах, не говоря уже об общей экономической ситуации, загоняющей население в медленное умирание. Судя по опросам, в 2019 и 2020 году главной причиной разводов в России стали финансовые проблемы и невозможность прокормить семью — так ответили 46 % опрашиваемых; на втором месте (22 %) — измена и ревность, на третьем (21 %) — отсутствие взаимопонимания. В 2013 году тех, кто называл финансовые проблемы причиной распада семьи, в России было всего 21 %. Но вместе с этим увеличение благосостояния членов семьи повышает вероятность развода: если женщина перестаёт быть экономически зависимой, ей легче выйти из абьюзивных или надоевших отношений. В большинстве посткоммунистических стран 90-е знаменовались возрождением традиционализма в противовес «навязанному коммунизмом эгалитаризму», но, как поясняет Татьяна Журженко[209], вся эта идеология традиционных гендерных ролей — просто жест государства по маскировке передачи семьям заботы о себе и своих близких, по самоисключению власти из процесса социальной поддержки. Когда начинают говорить про «важнейшую роль семьи в обществе», — это значит, что государство хочет сэкономить.

Предложение буквально отменить семью приписывают ещё Марксу с Энгельсом, но это следствие не совсем корректного прочтения фрагмента «Коммунистического манифеста», где авторы скорее защищают коммунистов от обвинений буржуазии в «стремлении отменить семью» и указывают, что буржуазия уже сделала это за них. Однако социал-утописты действительно подхватили эту идею довольно давно, и она снова становится актуальной в 60-е и 70-е годы, уже став требованием части феминистского движения; к экономическому анализу семьи добавляется гендерный, складывается крепкая теоретическая база, чтобы стало понятно, насколько нуклеарная семья — неестественная и часто вредная конструкция, сколько насилия она производит и сколько людей оставляет без поддержки. Внутри феминизма возникает дискуссия — на одном полюсе те, кто призывает к отмене института семьи, на другом — призывающие к расширению её понятия, как предлагала Сьюзен Окин, в сторону менее эксклюзивного, менее идеализируемого и более эгалитарного.

В 1971-м британский психиатр Дэвид Купер, представитель антипсихиатрического движения, выпустил книгу The Death of The Family. Это движение, и особенно книга Купера, обращало внимание на то, что корень проблем не в поломках людей и отношений внутри семей, а в том, что сама структура нуклеарной семьи и её функция в капиталистическом обществе приводят к психологическим искажениям и разрывам. Иногда, конечно, эти поломки могут восприниматься как прорывы — когда персона действительно начинает понимать, что происходит[210]. Купер видит основное значение семьи в том, что она распространяет властную парадигму подчинения на всех членов общества; когда рождается ребёнок, задача семьи — внедрить в него особый тип конформизма, настройку на подчинение внешнему авторитету и отсутствие вопросов к нему; исследователи патриархата так же описывали процесс гендерной социализации в семье — мальчикам запрещают проявлять нежность, девочкам — самостоятельность. Основным психологическим эффектом от рождения и воспитания в семье Купер называет страдание от недостатка личной автономности (каждый из нас знает достаточно людей, которые по совету или настоянию семьи выбрали какую-то «реальную» профессию, потратили 4–5 лет на ненужное образование или совершили любой другой недобровольный выбор, за который расплачиваются долгими походами к терапевтам). В 1982 году выходит книга Мишел Барретт и Мэри Макинтош The Anti-Social Family[211], которая тоже уводит фокус с семьи на семьецентричное устройство общества и гегемонию семейной идеологии. Один из важнейших аргументов этой книги в том, что семья, будучи фундаментом современного общества, по своему устройству антисоциальна; в обществе было бы гораздо больше распределённой заботы, любви и обмена, если бы не претензии семьи на эксклюзивность в этих процессах. Стратегия, которую предлагают авторки, заключается в реализации политик, поощряющих разнообразие вариантов отношений, перераспределение юридических и экономических привилегий от семей к сообществам, ревитализацию публичной сферы и прекращение поддержки идеологии семейности с её фокусом на домашней жизни.

Но с 70-х по 90-е к феминисткам, которые выступают за сохранение и расширение понятия о семье, присоединяется огромная часть