речи, гармоническое чередование в ней кратких и долгих звуков (verborum modificatio — I, 4, 4), обращает внимание на экспрессивность Цицерона, на его заботу о словаре (XIII, 24, 4). Например, говорит Геллий, повторением слов Цицерон усиливает впечатление, увеличивает выразительность текста. В речи «О выборе обвинителя» он одну и ту же вещь или явление описывает несколькими словами, имеющими один смысл, но сообщающими стилю величественность и суровость (una eademque res pluribus verbis vehementer atque atrociter dicitur). Подобным же образом в речах против Верреса Геллий отмечает употребление синонимов; слова depopulatus esse, vastasse, exinanisse, spoliasse имеют одну ценность и заключают в себе один смысл, говорит он; однако репризы увеличивают проникновенность стиля, поражая и слух и сердце (XIII, 24, 9, И). То же самое и в речи Цицерона против Пизона, в приеме exaggeratio Геллий видит эффект интенсивности. Скопление синонимов, по его словам, хотя может и не нравиться людям с грубым слухом, но оно приятно своей стройностью и срывает благодаря повторению слов маску притворства (22).

Сочинения Цицерона давали Геллию немало редких слов и выражений, употребленных в необычном смысле, и морфологических особенностей (XVI, 7, 10; XV, 13, 7), из них он черпал рассказы и изречения морального характера (VI, 9,15 и др.). В чем-то Геллий, несомненно, испытал влияние Цицерона. Он, например, принял цицероновскую концепцию последовательного развития красноречия от его возникновения до расцвета. Вслед за Цицероном он признавал необходимость для оратора общей культуры, считая, что знания украшают человека. Цитируя сентенцию поэта Афрания о мудрости — дочери упражнения и памяти и восхищаясь ее истинностью и остроумием, Геллий заключает, что жаждущий познать мир не должен ограничиваться изучением книг по риторике или диалектике, ибо мудрость, по его мнению, достигается сочетанием пауки и опыта, «следует ему также упражняться в познании и испытании практических дел, и все эти дела и события твердо помнить; а затем мыслить и поступать так, как учит самый опыт вещей, а не только так, как внушают книги и учителя при помощи пустых слов и оборотов, будто в комедии или во сне» (XIII, 8, 1–2).

Цель речи оратора Геллий, как Цицерон и Квинтилиан, видит в ее эмоциональном воздействии на слушателя и судей. Словами Кастриция он говорит, что ритору позволено прибегать к ложным, смелым, лестным аргументам, лишь бы только они были похожи на правду и могли любой ораторской хитростью возбуждать человеческую страсть (I, 6). Так же как и они, Геллий принимает тройное деление речи на простую, умеренную, изобильную: «изобильному роду свойственны достоинство и величавость, простому — изящество и тонкость, умеренный находится посредине между ними, воспринимая часть качеств того и другого» (Uberi dignitas atque amplitudo est: gracili venustas et subtilitas: medius in confinio est utriusque modi particeps — VI, 14). Он приводит мнение Варрона, по которому «эти три стиля уже в прежнее время представлены Гомером в речи трех героев: блестящий и изобильный в речи Улисса, тонкий и сдержанный — в речи Менелая, смешанный и умеренный в речи Нестора». Это же тройное различие стиля, говорит Геллий, замечено Рутилием и Полибием в речах трех греческих философов, посланных в римский сенат: академика Карнеада, стоика Диогена и перипатетика Критолая, которые выступили перед слушателями как риторы, блистая своим красноречием. Карнеад, по их словам, говорил горячо и быстро, Критолай — искусно и плавно, Диоген — скромно и умеренно. Геллий убежден, что каждый из трех родов хорош, «если украшается естественно и скромно, но если подделывается и подкрашивается — становится фальшивым» (там же).

Чистота и правильность латинской речи были для Геллия преимущественным критерием эстетической оценки оратора или писателя. Богатство словаря, забота о выборе слов, которые он отмечает у Цицерона (XIII, 25, 4)[164] и у Вергилия (II, 26, 11), имели для него первостепенное значение, также как и сочетание слов и употребление их в собственном смысле, как, например, у Саллюстия (X, 20, 10). Это, по его мнению, было необходимым условием изящества, ясности и чистоты языка (ср. Квинтилиан, I, 5, 1). Стиль Клавдия Квадригария Геллий характеризует как «в высшей степени чистый и ясный, с простою неукрашенной приятностью древней речи» (IX, 13, 4). Чистота речи отмечается им у Гая Гракха (IX, 14, 21; X, 3, 4), у Юлия Цезаря (X, 24), у Метелла Нумидийского (XVII, 2, 7). Изящество языка ценится им у Саллюстия (III, 1, 6) и более всего у «изысканнейшего мастера латинской речи» Плавта (VI, 17, 4).

Геллию претит чрезмерное многословие в речи, часто лишенное всякого смысла. «Правильно судят о легкомысленных, пустых и несносных болтунах, которые, не вникая в суть дела, расточают потоки бесцветных необдуманных слов, что речь их исходит не из сердца, а рождается на устах», говорит он, считая, что язык не должен быть своевольным и необузданным, а должен управляться разумом (I, 15, 1–2), и в подтверждение своего мнения цитирует слова Цицерона, Катона, Гомера, Саллюстия, Гесиода, Эпихарма, Фаворина, Аристофана, сурово и справедливо порицающих этот порок пустой болтливости. Устами Тита Кастриция он предостерегает читателя от легкомысленного увлечения звонкой гармонией беглого красноречия, предлагая прежде всего вникать в самую суть вещей и ценность слов (XI, 13).

Противник всяких крайностей стиля, Геллий ратует за соблюдение меры, полагая, что не следует пользоваться ради произведения эффекта на аудиторию словами и выражениями устаревшими и уже непонятными, также как и словами новыми, грубыми, неприятными по своей новизне и еще не установившимися в практике. При этом к разряду новых он относит и слова старинные, давно исчезнувшие из употребления. Но более предосудительным ему кажется прибегать к выражениям новым, неизвестным и неслыханным, чем к надоевшим и избитым (XI, 7; ср. подобное высказывание Фронтона в письме к Марку Цезарю, IV, 3,3: «…гораздо лучше пользоваться обычными и общеупотребительными словами, чем необычными и изысканными, но мало подходящими для выражения нужной мысли»).

Вполне понятна антипатия Геллия к Сенеке, главному представителю нового стиля. В своих суждениях о нем он, по-видимому, солидарен с Фронтоном, вождем архаистического направления, хотя в какой-то мере зависит и от Квинтилиана[165]. Во II в. влияние Сенеки заметно уменьшилось. Уже Фронтон, а за ним и Геллий, не признают его авторитета ни как стилиста, ни как философа. Фронтон называет его стиль лихорадочным, Геллий высказывается о Сенеке как об опасном примере для молодежи; оба в своей критике исходят, по-видимому, из пристрастия к архаизму. Называя ученость Сенеки низкой и плебейской, а его самого безрассудным и глупым пустомелей, Геллий с возмущением приводит его критические замечания в адрес Цицерона и Вергилия по поводу