Шрифт:
Закладка:
Для истории ораторского искусства ценность «Аттических ночей» не менее велика, и заключается, главным образом, в критических замечаниях и высказываниях о деятелях этого жанра, которые в них содержатся. Геллий в значительной мере расширил границы наших представлений о красноречии республиканской поры, и, что особенно важно, сохранил в своих записях фрагменты из речей древних ораторов, которые были бы для нас безвозвратно утрачены, например из речей Катона Старшего и Гая Гракха.
Геллий не только приводит цитаты из древних авторов, но и обращает внимание читателей на книги и рукописи, о которых идет речь. Разбирая, например, возражения Тирона, высказанные им Катону, Геллий представляет на суд читателей слова и отрывки из речи Катона, опущенные Тироном (VI, 3, 48 сл.).
В 20 книгах сочинения, дошедшего до нас почти полностью, собраны также воспоминания Геллия о выступлениях риторов в судах, о литературных диспутах, которые ему довелось слышать. Ведь он писал «Аттические ночи» в Афинах, где проходил курс обучения в риторических и философских школах под руководством известных риторов: Фаворина, Антония Юлиана, Сульпиция Аполлинария, Тита Кастриция, о которых он отзывается с неизменной похвалой и которых ценит как знатоков древней литературы и языка. Он учился также у философа Тавра, последователя Платона, и у Герода Аттика, софиста, оказавших на него влияние.
Несколько глав «Аттических ночей» посвящены Фронтону, правда не как оратору, но как человеку высокой культуры, великолепно знающему древнюю литературу и язык, умеющему отыскивать языковые редкости, разъяснять их смысл и различные варианты употребления. Геллий изображает его в окружении ученых людей, почтительно прислушивающихся к его словам и советам (II, 26; XIII, 28,2; XIII, 26; XIX, 8,10,13). Именно Фронтон и пробудил у Геллия, судя по его словам, интерес к разыскиванию редких слов и необычных оборотов и их тщательному исследованию (XIX, 8, 16). А вкус к редкостям приводил к архаическим писателям, у которых эти раритеты и отыскивались[160]. Геллий с большой увлеченностью и усердием коллекционировал и расшифровывал необычные формы слов, найденные им в старинных редких книгах и рукописях, порой даже пренебрегая их сутью. В архаическом языке таилась для него прелесть новизны[161]. Стиль, украшенный грамматическими редкостями, был его идеалом.
Таким образом, тяготение к архаизму, с одной стороны, поиск редких слов — с другой, диктовались стремлением к оригинальности, к обновлению стиля. Эти две тенденции, архаизм и новаторство, бесконфликтно сосуществовали у Фронтона и Геллия, являя собой как бы смешение стилей разных эпох.
Все упомянутые друзья и наставники Геллия, с которыми он общался в Афинах и позднее в Риме, принадлежали к высшим слоям общества, занимали видные административные и судебные должности. И он сам, по возвращении из Афин, принимал участие в судебных процессах: сначала был назначен судьей по гражданским делам (XIV, 8), потом избран судьей на время календ по экстраординарным делам (XII, 13). Геллий с большой серьезностью исполнял свои общественные обязанности, тщательно разыскивал книги по судопроизводству, изучая их и консультируясь при рассмотрении дел с людьми хорошо осведомленными в вопросах права, например с Фаворином (XIV, 2). Литературным занятиям он посвящал весь свой досуг, продолжая начатую в Афинах работу по собиранию и обработке выписок из всей обширной, прочитанной им, греческой и римской литературы и уделяя особое внимание критике текстов. При чтении какой-либо книги древнего автора Геллий «имел обыкновение рассуждать о том, что в пей достойно похвалы или, напротив, порицания» (XVII, 2, 1). Многолетняя кропотливая работа была завершена приблизительно к 175 г.
Свой труд Геллий предназначал не для «будничного и непросвещенного народа, чуждого общения с музами», а для образованной публики, с которой его тесно связывали и общественное положение и общность духовных интересов. В предисловии к нему он предупреждает читателя, что «не вдавался в чересчур глубокие и темные исследования, но лишь предлагал некоторые начала и как бы образчики свободных наук, о которых не слышать и не читать человеку и гражданину образованному если и не вредно, то уж во всяком случае неприлично» (13), и просит читателей, «чтобы, читая то, что они уже давно знают, они не отклоняли с пренебрежением как известное и заурядное; потому что, есть ли что в науках столь сокровенное, чего бы многие не знали? Достаточно приятно и то, что оно ни в школах не пережевано, ни в комментариях пе затаскано» (14).
Многообразный характер источников труда Геллия обусловил мозаичную пестроту его содержания и неупорядоченность композиции, даже, лучше сказать, отсутствие таковой (rerum disparalitas). Суждения и замечания Геллия рассыпаны по всему сборнику без всякой системы, чаще всего они сопровождают цитацию текстов древних авторов. Кто же из древних мастеров слова более всего интересовал Геллия? С огромным уважением отзывается Геллий о Катоне Старшем, признавая его великим оратором, близким к совершенству, большое внимание он уделяет и другим ораторам времен республики, предпочитая их писателям новым: он видит в них образец для подражания и ценит одновременно за искусную отделку речи, за умелый отбор слов и их сочетание.
На страницах «Аттических ночей» Геллий сохранил нам интересные отрывки из речей Катона, которые рисуют картины древних нравов; а сам он представлялся Геллию воплощением древней римской суровости, умеренности, честности. Несколько отрывков приведены из речи Катона в защиту родосцев от обвинений в измене Риму при войне с Персеем[162], где ясно видна тенденция видеть в Катоне образец снисходительности и человечности (VI, 3).
Геллий выступил здесь против придирчивой и, по его словам, «бессодержательной и пустой» критики Катона вольноотпущенником Цицерона Тироном. Прежде всего он, стараясь показать Катона примером высокой морали, подчеркивает, что он защищал родосцев «как сенатор и как бывший консул и цензор, пекущийся о пользе государства, а не только как адвокат, выступающий за обвиненных» (VI, 3. 17), и что речь его — не слепое следование законам риторики, но сама жизнь. В ответ на обвинения со стороны Тирона в использовании Катоном ложной энтимемы и софистических аргументов, Геллий замечает, что оригинальность этой речи состоит не в заботе об академической правильности доводов, а в стремлении выиграть дело родосцев, дружбу с которыми было полезно сохранить для республики. Ведь это было, говорит он далее, не показным, а действительным сражением, в котором могли быть применены все средства защиты (52). Катон умело употребил все запасы риторики, используя то одни
