страх Алексеев, он и сам не смог бы сейчас сказать. Он словно бы смотрел со стороны на происходящее, отделяя себя от Алексеева, которого ночью могут убить. А думал о другом, до этого он полностью выбрал лимит по бумаге, а сегодня как раз тот день, когда можно будет ее взять. И оставив Лобова и Давыденко спорить, что можно сделать в такой ситуации, направился в КВЧ.

Получил бумагу, чернила, но писать не решался, тряслись руки, и он боялся, что Марта, получив письмо с буквами вкось и вкривь, поймет, что ему плохо. А ему не хотелось жену огорчать. Рядом трудился над плакатом заключенный, лозунг он написал хорошо, а вот женщина, что собиралась дожидаться выполнявшего норму, у «художника» не получалась, хоть он и рисовал по клеточкам. Машуков, начальник КВЧ, злился:

– Что ты за обезьяну нарисовал? Ты же рисуешь Любовь Орлову.

– Я стараюсь.

– Можно, я попробую? – предложил свои услуги Алексеев, вдруг Машуков даст лишний листок бумаги.

– Попробуй, – разрешил Машуков.

Алексеев взял у заключенного карандаш и, несмотря на то, что скрюченные пальцы плохо держали его, через полчаса на бумаге красовалась Любовь Орлова.

– Вот это да! – восхищенно сказал Машуков. Чего раньше молчал, что рисуешь? Только вот линии неровные.

– Руки трясутся.

– У кого руки трясутся? – незаметно вошедший начальник лагеря оглядел плакат. – Похожа, краски только нормально подберите. И это все? Где портреты Берии, Ворошилова, Булганина? Это что, КВЧ или сортир?

– Художников среди заключенных нет. Вот нашелся один, так у него руки трясутся.

– Где учился? – уставился на Алексеева начлаг.

– У нас, гражданин начальник, каждый якут рисовать умеет.

– Отведешь его в столовую, скажешь, чтоб накормили досыта. С утра полную пайку и чтоб руки у него не тряслись. И еще, пусть ему в столовой нальют ведро горячей воды и дадут мыло. Не будет же он такими грязными руками рисовать портреты вождей. Понял? И скажи, что он переведен на работу в КВЧ. И что через неделю у тебя все было готово. Вроде бы комиссия с проверкой из министерства собирается приехать, из самой Москвы. Не подкачай Машуков…

В столовой, как узнали, что сам начлаг распорядился насчет Алексеева, медлить не стали, принесли ведро горячей воды и обмылок. И хотя начальник лагеря говорил лишь о руках, Алексеев разделся до пояса, сунул руки в горячую, обжигающую воду и стал сжимать и разжимать пальцы… А уж потом намылил лицо, шею.

И мылся, пока вода ведре не остыла. Машуков стоял рядом, Алексеев был для него сейчас самым нужным человеком.

– Дайте ему полотенце.

Дали, пусть и не совсем чистое, сам завстоловой и принес – небывалое дело.

Обычно среди заключенных как царь ходит. Обтерся Алексеев, натянул грязную нательную рубаху со вшами, потом верхнюю и телогрейку. И такая навалилась усталость, но Машуков торопил:

– Пошли, за неделю не успеем, начлаг шкуру с нас спустит.

Портреты вождей рисовали с газет. Машуков предложил начать с Берии, но Алексеев выбрал Маленкова, ему еще не приходилось рисовать лицо человека с очками, и он решил оставить Берию на потом. Пальцы от горячей воды стали более подвижными, хоть и оставались в скрюченном состоянии..

Ужинал Алексеев чуть раньше, чем его бригада. Ужинал с придурками, так на лагерном жаргоне звали тех, кто сумел отвертеться от общих работ. Повара, хлеборезы, кладовщики, врачи, бухгалтера, работники хоздвора и других обслуживающих профессий. Теперь и он стал придурком. Надолго ли? Вдруг начальнику лагеря не понравится, как он рисует?

Хлеба выдали Алексееву не меньше килограмма, баланду налили густую и миску каши сунули, видно, с обеда для кого-то припасли. Забыл Алексеев, когда ел зараз столько. А завстоловой не мог понять, чего так носятся с этим зэком, но на всякий случай, еще баланды велел налить. Съел Алексеев и ее. А вот половину хлеба под телогрейку спрятал.

Вышел из столовой, а его бригада у крыльца толпится, ждет команду заходить. Алексеева сразу не узнали, а как поняли, что это он, зашумели, загалдели, кто-то крикнул:

– Мать твою! Алексеев! Помылся! Перед смертью. Боится, что его бог не узнает и в рай не пустит.

– Закрой поганую пасть! – с угрозой возвысил голос Давыденко, он и по шее может дать, здоровье у бывшего полицая еще есть.

Алексеев молча поблагодарил его и пошел рисовать.

Вернулся из КВЧ поздно, перед самой вечерней проверкой. В бараке уже знали, что его перевели в художники:

– Ты за это место держись, – посоветовал Давыденко. – Глядишь и протянешь срок. Кто возвращается из лагерей живым? Придурки.

Алексеев достал из-за пазухи хлеб, незаметно от всех, сунул Давыденко:

– Дели на троих, тебе, Лобову и новенькому.

Что такое в лагере лишний кусочек хлеба для изголодавшихся людей? Это как, умирающему от жажды в пустыне, глоток воды. Лобов держал свою долю обеими руками и, откусив немного, снова прятал в ладони. Нельзя сказать, что Алексеев был так сыт, что не хотел хлеба. Заключенный сытым не бывает. Алексеев съел бы и этот хлеб, и еще, и еще, но он никогда не соглашался с лагерным правилом – каждый за себя.

После проверки, забравшись на нары, Алексеев закрылся с головой одеялом и мгновенно уснул. Правда, перед этим мелькнула мысль, что его, возможно, ночью придут убивать блатные, но мелькнула как-то отдаленно, не успев вызвать тревоги в засыпающем, уставшим донельзя Алексееве.

А ночью в полутемном бараке, освещенном керосиновыми лампами, появился Серый, переговорил с надзирателем, который прошел с ним вглубь барака и указал на нужные Серому нары. После чего надзиратель вернулся на место, а Серый медленно двинулся вперед. Возможно, кто-нибудь видел его, но боялся даже шевельнуться, боялся, как бы блатной не заметил, что он не спит. Правило: каждый за себя – действовало в лагере безотказно.

Надзиратель внимательно прислушивался к тому, что происходило в бараке, но слышны были лишь стоны, храп да кашель.

Прошло порядком времени, но Серый не возвращался, и надзиратель забеспокоился, однако подождал еще немного, а уж потом пошел посмотреть. То, что он увидел, его поразило, Серый, раскинув руки, лежал поперек нар, навалившись на убитого им заключенного. Надзиратель повернул Серого на бок, увидел у него заточку в груди, и кинулся в штабной барак в надзирательскую. Вернулся со старшим смены, тот, оглядев место преступления, приказал:

– Смотри, чтоб ничего не тронули. А я пойду, сообщу начальству..

Утром следователь опросил всех, чьи нары находились неподалеку от убитого. Ответ был один: не видел, не слышал, спал. Но все понимали, убит не тот и рано или поздно блатные придут снова. Алексеев чуть не плакал:

Понимаешь, – говорил он Давыденко, – этот надзиратель не знал, что я поменялся с Тороповым нарами, и показал Серому мое