был, знаменитый на Лене капитан. А я шкипером ходил.

– А Китаевы, не знаете куда они уехали? И почему?

– Вроде заболел кто-то из них или умер, точно не знаю. Сам он верхнеленский, а вот куда уехали, сказать не могу. Когда я появился, здесь уже никого не было.

– Понятно. Пошли, Николай, пора двигать обратно.

– Может еще раз к Прокопьевым?

– Не отдадут. Нам бы с собой Августу взять, может женщине и отдали, молодой – нет, а вот такой старушке.

– Да она уже по комнате ходить не может. И не ест ничего.

– Посмотреть бы на Семена. Какой он?

– Что Марте писать? Расстроится.

– С другой стороны, может и хорошо, что не отдали. А то привезли бы, сразу всем интересно. Чей мальчик? Марты Франц. А у кого она его прятала, кто привез? И хвать нас за жопу и Прокопьевых…

– Черт! Словно на чужой территории.

– Ничего, прорвемся.

Через два месяца Марта получила письмо, в котором сообщалось о смерти матери, но и это было не все, в конце письма Марта прочла: «С Семеном не получилось, ждут тебя.»

В пять тридцать у штабного барака прозвучал колокол, неизвестно как попавший в такую глухомань, звук его Алексеев ненавидел. Не было сил даже шевельнутся, но надо было вставать, чтобы не получить карцера с выводом на работу – отсидишь ночь в холодной душегубке, а утром на работу. А это при его здоровье – смерть. Тяжело спустил ноги с нар, одеваться не надо, он давно уже спал в телогрейке и ватниках, грязное байковое одеяло не грело. Алексеев сунул ноги в валенки, но не встал, берег силы – когда появится надзиратель, тогда и встанет. Рядом шевелились полулюди, полутени. Лобов тронул за плечо лежавшего на втором ярусе Кобелева, он поступил в барак год назад – моложавый, здоровый, но быстро дошел:

– Вставай, надзиратель идет.

– Пошел он на х..!

– Не дури, вставай.

Подошедший надзиратель дернул Кобелева за рукав телогрейки:

– Быстро встал, сука!

– Пошел на х..!

– Ах ты, падла! – надзиратель сдернул Кобелева на пол и стал пинать…

Такое Алексеев уже видел, когда человек доходит до края физических и душевных сил, ему все нипочем, иной бросается на колючую проволоку под пули охраны, другой с кулаками – на начальника лагеря, что равнозначно смерти, третий, как сейчас Кобелев, отказываются подчиняться. Месяц назад Алексеев сам был на краю, но пришло письмо от Марты, а там рисунок – обведенные карандашом пальчики сына. Этим рисунком Марта спасла его, безразличного ко всему от усталости и голода, забывшего обо всем, напомнила, у него есть сын, есть жена, ради них он должен бороться за жизнь.

Избитого Кобелева уволокли надзиратели.

– Какой здоровый был мужик, а так быстро дошел, – кашляя проговорил Лобов.

– Рыхлый был и душой, и телом, – отозвался Давыденко, полицай с Украины. – Как там погода? Март, а такой холод, да еще ветер.

– А на Украине лагеря есть? – поинтересовался Лобов. – Вот бы там пожить. Тепло.

– На кой они Украине нужны? Кроме угля и железной руды, у нас ничего нет, а работяг хватает.

– Если дотяну срок, поеду на юг, к морю. И жить там останусь. Легкие подлечу, а то кровью харкать начал.

– Тебе бы сала, нашего украинского.

– Сала? Видел морду у повара, вот где наше сало. Хоть бы жиринку в баланду бросили. Сдохну я здесь.

– А кто на юг поедет?

Они еще долго лениво перекидывались словами, а Алексеев молчал, у него было одно желание – лечь и не вставать… Он, видимо, стоя заснул, потому что не сразу понял, о чем говорит ему Лобов. Тому пришлось повторить:

– В столовку пора.

Уже несколько месяцев Алексеев за невыполнение нормы, которую сдуру выполняли вновь прибывшие и быстро доходили, как Кобелев, так вот за невыполнение этой явно завышенной нормы он получал штрафную пайку – четыреста грамм хлеба в день. Жевал медленно, не потому, что хотел продлить удовольствие, болели кровоточившие от цинги десны. Запил хлеб горячей баландой, обжигая десны, и принялся за кашу… Хоть бы выдержать этот день… А уж поторапливали другие бригады.

После завтрака вернулись в барак, было немного времени до развода, и все, прямо в верхней одежде, завалились на нары, сберегая силы. И вроде только легли, задремали, как заорал бригадир:

– Подъем! Выходи!

Тут уж не опаздывай, кандея не миновать

Все шло по заведенному распорядку, после развода, перед выходом на работы, общий шмон. Пятерками выдвигались вперед, и пятеро надзирателей умело, но с ленцой обхлопывали их. Что может унести из лагеря заключенный? Письмо, чтоб передать через вольного, гражданскую одежду под рабочей и припасенный хлеб, чтоб кинуться в бега. Но сколько сидел Алексеев, ни одного побега не было. Да и куда бежать из такого глухого места?

После шмона повели к воротам, там лагерные сдавали заключенных конвою. И снова вперед пятерками, чтобы удобнее было считать. Лагерные с одной стороны считали, конвой – с другой, считали тщательно, за свою голову боятся… Наконец, конвой принял заключенных, и начальник караула пропел обычное:

– Внимание, заключенные! Во время следования соблюдать порядок колонны. Не растягиваться, из пятерки в пятерку не переходить. Шаг влево, шаг вправо – считается побегом. Стреляем без предупреждения. Шагом марш!

Какой шаг влево, вправо, все были так изнурены, что еле плелись, втянув головы в плечи. Что не говори, морозы ослабли, но ветер продувал насквозь.

До прииска полчаса ходу, но обычно на это уходило сорок пять минут, часов у заключенных нет, просто Алексеев случайно услышал, что говорил конвой.

Работал Алексеев, как и Лобов, на откатке золотоносной породы из забоя. Особенно трудно давалась первая тачка, казалось, нет сил даже сдвинуть ее с места и от бессилья хотелось выть. И каждый раз Алексеев думал, что не сможет докатить ее до места по настеленным мосткам, а так и загнется по дороге. Но шло время, а он катил тачку из забоя, возвращался, катил снова наверх. Делая все машинально и непонятно, какая сила не давала Алексееву упасть.

Обедали тут же на прииске, каша и стакан горячей воды с заваренной хвоей стланника. Вроде бы помогала от цинги.

Прошлой зимой Алексееву повезло, вместе с Лобовым два месяца, самых морозных, проработали в теплой столярке, делали черенки для лопат и кайл. И хлеб по шестьсот грамм получали и работали не на износ. Сидели бы в столярке еще, да нечем было бригадира умаслить, что с них взять – голь. В лагере на теплых местах или блатные или стукачи, или кто с начальством жить умеет да большие посылки с воли получает.

После обеда небольшой отдых. Когда умер Сталин, зэки начали ждать амнистию, Лобов уверял, так бывает всегда, новый Хозяин хочет выглядеть добрым. Но прошло почти двадцать дней, и надежда на