что тело предало его. Проведя минувшее лето в Европе, Энрико вернулся в Чикаго с жалобами на проблемы с пищеварением. Пробная операция, проведенная две недели назад, 9 октября 1954 года, выявила распространенный рак желудка, который уже дал метастазы. Диагноз был смертельным, жить оставалось всего несколько месяцев, а то и недель.

Лаура подвела Эдварда к кровати, и Энрико поднял правую руку.

– Не волнуйся, дружище, – сказал он. – Я хочу пожать тебе руку.

Эдвард взял ее – хрупкие косточки и сухожилия в свободном чехле из кожи цвета луковой кожуры – и чуть заметно сжал.

– Спасибо, – сказал он, потому что не знал, что еще сказать.

Лаура улыбнулась.

– Ну, я пока пойду, – сказала она, – а вы поговорите тут о своих делах. – Она поцеловала Энрико в лоб и вышла из палаты.

Ферми бросил ей вслед мечтательный взгляд:

– Ты даже представить себе не можешь, какой красавицей она была в юности. Все мальчишки завидовали мне. – Он взглянул на Теллера. – Не будь таким мрачным, дружище. Все-таки умираю я, а не ты.

Двое физиков были знакомы с лета 1932 года – вот уже двадцать два года; за это время мир сменился войной, а потом снова наступил мир. Эдвард попытался улыбнуться, и Ферми продолжил:

– Меня только что благословили католический священник, протестантский священник-пастор и еврейский раввин. Каждый подходил и спрашивал, позволяю ли я ему благословить меня, ну а мне чихать! – Когда он улыбался, череп обрисовывался совсем четко. – Им приятно, мне не вредит, так почему бы и нет?

– Но ведь ты и сам Римский папа, – ответил Теллер; Ферми заслужил это прозвище десятилетия назад за свою непогрешимость в вопросах физики. – Ты можешь и сам себя благословить или, может быть, даже канонизировать сам себя.

– Сан-Энрико… – произнес Ферми и покачал головой. – Слишком похоже на «Сатана Рико».

Эдвард указал на иссохший торс друга.

– Ты полагаешь, это из-за радиации? – Ферми – Итальянский штурман, как его называли, – присутствовал при всех запусках первого атомного реактора (из-за примитивности конструкции его называли «поленницей»), сооруженного под трибуной стадиона «Стагг-филд», ну и в Лос-Аламосе и здесь, в Чикаго, всегда старался участвовать в экспериментах.

– Кто знает? – ответил Энрико. – Если так, то она сыграла со мною скверную шутку.

Теллер почувствовал, что у него щиплет глаза.

– Это скверная шутка по отношению к твоим друзьям.

Энрико философски пожал костлявыми плечами так, что они поднялись к верхнему краю подушки.

– Если рак вызван радиацией – полагаю, Оппи сказал бы, что это именно так, – то какое индийское слово он так любит?

– Карма, – сказал Эдвард, с трудом вытолкнув слово изо рта.

– Да. И раз уж мы вспомнили о… – Энрико сделал паузу. Эдвард ожидал, что он повторит слово «карма», но Ферми сказал: – Об Оппенгеймере… – Ферми имел привычку смотреть вниз, отчего его взгляд и в лучшие времена казался меланхолическим, но сейчас, когда этот взгляд остановился на лице Теллера, в нем читалась не только печаль, но и разочарование. – Послушай, Эд, я отлично знаю, что Оппенгеймер порой бывает невыносим. Это часто бывает с людьми подобного происхождения – с теми, кому с детства не нужно было думать о деньгах. Самоуверенные, высокомерные. Но…

Он умолк, и Эдвард не мог понять: то ли он лишился сил из-за болезни, то ли просто собирается с мыслями. Но вскоре он продолжил:

– Но то, что ты сказал на слушании в Совете по благонадежности… – Ферми снова покачал головой, его волосы терлись о запачканную слюной наволочку. – Это было… – Теллер приготовился услышать мягкий упрек и оказался не готов к резкому слову, – неприемлемо.

– Энрико, прошу тебя…

– Нет? – осведомился Ферми. – А какое же слово можно тут употребить? Он привез тебя в Лос-Аламос, он предоставил тебе полную свободу в работе над супербомбой, в то время как все остальные сосредоточились на бомбе деления. И своим положением, и тем, что супербомба вообще существует, ты обязан исключительно ему.

– Если бы он вовремя изменил направление работы, мы получили бы супербомбу гораздо раньше.

– И что мы делали бы с нею? Стерли бы всю Японию с лица земли? Или Германию, если бы управились раньше? У Японии, по крайней мере, нет непосредственных соседей, в отличие от Германии. Мой бог! С ней непосредственно соприкасаются Дания, Польша, Чехословакия, Австрия, Швейцария, Франция, Бельгия и Нидерланды, и моя Италия лежит лишь немного южнее, и твоя Венгрия – восточнее. Водородную бомбу никак нельзя было бы использовать в Европе.

– Но сейчас наши враги – гигантские страны, – возразил Теллер. – Россия, Китай. У них есть подходящие цели далеко в глубине территорий.

– Сейчас – возможно. Однако Оппи должен был решать задачи того периода – и он действительно баловал тебя в Лос-Аламосе.

– Тем, что поставил меня в подчинение Бете?

– Эд…

– Ладно, ладно, – примирительно махнул рукой Теллер. – Но ты должен согласиться, что после войны он только и делал, что ставил палки в колеса.

– Тем, что возражал против бомбы ядерного синтеза? Тем, что придерживался своего тщательно продуманного мнения? Тем, что не соглашался с тобой? И за это ты уничтожил его?

– Он вполне может преподавать, если захочет. – И если кто-нибудь захочет взять его в преподаватели.

– Для такого человека, как Оппенгеймер, для человека, который столько лет вращался в самом средоточии событий, отрешение от коридоров власти равносильно гибели. И ты это знаешь.

– У него остается Институт перспективных исследований – кстати, перехваченный у меня – и все, что там происходит.

Ферми приподнял брови, отчего его взгляд сделался еще печальнее.

– Мы с тобой относимся к тому ограниченному кругу, где известно, чем он там занимается и насколько это важно.

Теллер посмотрел в окно: там пылали яркие, как грибовидное облако, кроны осенних кленов.

– Энрико, я ни в чем не виноват. Он сам уничтожил себя. Он лгал службам безопасности. Вечером, накануне моего выступления на слушаниях, Роджер Робб показал мне текстовые расшифровки звукозаписей и…

– И теперь ты будешь настаивать на том, что эти расшифровки заставили тебя изменить мнение? Что до тех пор, пока ты не ознакомился с ними, ты не мечтал толкнуть Оппи под…

Энрико снова умолк, не договорив фразу. Они говорили на английском, которым оба владели одинаково хорошо, и Теллер мысленно завершил: «…под движущийся поезд», прежде чем итальянец перевел дух. Но, заговорив, он удивил Эдварда:

– …под движущийся трамвай.

Нобелевский лауреат хорошо знал его. Теллер мало кому рассказывал о несчастном случае, стоившем ему правой ноги. Глупая выходка, юношеская бравада и глупость. Это случилось в Карлсруэ, когда ему было семнадцать лет. Он проехал свою остановку, спрыгнул с подножки движущегося трамвая, потерял равновесие и упал. Заднее колесо переехало его лодыжку, оторвав ступню.

– Нам всем случается делать дурацкие ошибки, – продолжал