– Ах, американцы больше всего на свете любят смотреть, как могущественные еще вчера люди летят вверх тормашками. Но неужели вы не понимаете? После войны нам, ученым, не только предоставили положение интеллектуалов, но и дали возможность вещать на публику. Наше мнение о политике по своей весомости равнялось нашему мнению о физике. Нас слышали. Но эта пародия на разбирательство? Всем недвусмысленно показали, что если ученый в своих высказываниях – в своих действиях! – отступит от линии партии, то его заткнут. Таков был вердикт на вашем процессе. Вы слышали, что говорил Эдвард?

– О да.

– Я не о том, что он высказал на процессе. До него.

Оппи покачал головой.

– Он хотел, чтобы вас полностью отстранили от дел, лишили статуса и вас лично, и всех «людей Оппенгеймера», всю «машину Оппенгеймера». И речь шла обо всех нас, о тех, кто осмеливался усомниться в праве военных диктовать политику. Такие люди, как Теллер и Лоуренс, с радостью дадут «ястребам» все, что те пожелают, и пойдут на все, чтобы заткнуть рот тем, кто будет с этим не согласен.

Оппи двинулся дальше, и коротенькому толстому Лео приходилось прилагать усилия, чтобы не отставать.

– Но это же безумие, – сказал Роберт после продолжительной паузы. – Ведь Теллер знает о фотосферном выбросе.

– И о выбросе, и о нашем проекте по спасению человечества, который он намеревался возглавить, но это место заняли вы.

– Верно. И, полагаю, что не получить того, на что рассчитывал, очень неприятно. Но тем не менее он ведь должен думать о будущем.

Силард положил руку на локоть Роберта, и они снова остановились.

– Оппи, простите меня, но вы наивны. Что касается меня, то я совсем другой – возможно, непрактичный. Но вы просто не видите того, что находится у вас перед глазами. Большинство людей, находящихся у власти, заботятся только о сохранении этой власти. Я прочитал дюжину статей, в которых вас называют Фаустом двадцатого века, но это чушь, чушь, чушь! Вы не заключали сделку с дьяволом; ее заключили они – поджигатели войны, которые видят, что теперь, после Хиросимы, предел для них – только небо, и американский орел осыплет их деньгами. Они завладели мирскими благами – властью, престижем, богатством – в настоящем, и даже если те немногие, кому известна наша истина, верят, что это скоропреходяще и что в конце концов они сгорят, то они утешаются тем, что такая участь постигнет всех. Так почему бы не сидеть на вершине до самого конца?

Силард нахмурился и продолжил:

– «Тринити». Троица. Очень странный для еврея выбор названия. Но оно было уместно, Оппи, более чем уместно. Апофеоз ученого; физик как Мессия, способный проповедовать множеству людей. – Он покачал головой. – Но спасителя пригвоздили к кресту, как и всех ему подобных. – Он снова двинулся с места, и Оппи вместе с ним. – А Воскресения не будет; даже атомная бомба не смогла бы сейчас сдвинуть камень, погребший либеральную науку. – «Машина Оппенгеймера»? Такой просто никогда не было! А военная машина? Сейчас она у власти, и ее верховных жрецов зовут Эдвард Теллер, Эрнест Лоуренс и Льюис Стросс.

Оппи вынул из кармана трубку и принялся набивать ее любимым табаком с ореховым вкусом.

– Когда Гровз настоял на том, что все, касающееся солнечного взрыва, нужно засекретить, я возмутился, – продолжал Лео. – Военный склад ума! Ужас! Тогда он, конечно, был неправ, но обстоятельства изменились, и поворотным моментом стало ваше слушание. Тех, кто стоит у власти, нисколько не тревожат проблемы далекого будущего, и они с готовностью расстреляют любого, кто попытается отвлечь их от того, что происходит здесь и сейчас. Ученые в одночасье превратились из интеллектуалов с широким кругозором, мнение которых по любому вопросу достойно публичного внимания, в узких специалистов, которым разрешено говорить только о крошечных областях, и даже в этих пределах мы должны выражать свои мысли на языке столь же трудном и мало кому понятном, как…

– Как венгерский? – предположил Оппи.

Силард улыбнулся:

– Вот именно. В конце концов, вас судили не за ваши прошлые связи; первые двадцать три обвинения всего лишь гримировали двадцать четвертое. Но последнее из них – что вы, ученый, можете выступать против политики власть имущих, стоять на пути создания термоядерной водородной бомбы!.. – Они снова остановились, и Лео поскреб подошвой ботинка по камню, как будто там прилипла какая-то гадость и он хотел счистить ее. – Нет, теперь мне понятно, что если мы хотим спасти их, то действительно должны делать это тайно. – Он поднял глаза на Оппи. – А вот следует ли их спасать при нынешнем положении вещей? Ответ на этот вопрос я оставлю другим.

Глава 47

В книгах то и дело читаешь о том, что умирающие исповедуются в своих грехах живым. Мне всегда казалось, что было бы гораздо логичнее поступить наоборот. Итак, я исповедался Ферми в своих грехах. Никто, кроме него, за исключением Божества, если таковое существует, не знает, что я сказал ему тогда.

Эдвард Теллер

Когда Лаура Ферми позвонила и пригласила Теллера поскорее прилететь в Иллинойс, она предупредила его о том, чего следует ожидать, и все же увиденное ужаснуло его. Теллер замер в дверях отдельной палаты больницы Биллингса при Чикагском университете, уставившись на старого друга. Энрико еще не заметил его появления.

Вот только, черт возьми, он не был старым другом – он был молод, всего пятьдесят три, слишком мало, чтобы умирать.

Похоже, Энрико тоже думал о времени. Он был одет в бледно-желтую больничную пижаму, лежал, откинув голову на подушку, и держал в руках что-то похожее на карманные часы. Питательная трубка проходила прямо в его желудок, делая его похожим на огромный – и ужасно истощенный – человеческий плод. Эдварду показалось, что Оппенгеймер во время слушания походил на скелет, но он был определенно крепок по сравнению с тем, что осталось от Ферми.

Лаура, еще далеко не старая женщина с приятным широким лицом и короткими волнистыми светлыми волосами, стоявшая рядом с мужем, первая заметила Теллера.

– Эд! – воскликнула она. – Большое спасибо, что пришли! – Она подошла, обняла его, поцеловала в щеку и проводила в палату.

Энрико, и в лучшие времена скупой на улыбки, скривил губы в еле заметной усмешке. Он повернул часы, оказавшиеся секундомером.

– Проверяю поступление питательных веществ, – сказал он. Его голос утратил почти всю прежнюю мощь, но сохранил неизменным римский акцент. Теллер отметил, что рядом, только руку протянуть, лежит логарифмическая линейка Энрико из слоновой кости; нобелевский лауреат явно сохранил живость ума, невзирая даже на то,