Шрифт:
Закладка:
Союз США – СССР был «браком по расчету». В конце войны сталинский террор, предшествовавший войне и в ослабленном виде продолжавшийся после нее, практически свел на нет или, во всяком случае, сильно обесценил многие реальные советские достижения. Среди прочего, по этой причине померк и образ новой советской женщины, так ярко сиявший и в романах вроде «Буйной реки», и в выставках, организованных NCASF, и на фотографиях, и в книгах и статьях Бурк-Уайт, и в фильмах вроде «Северной звезды» и «Песни о России».
ЭПИЛОГ
Королевы красного шпионажа?
21 мая 1942 года американская писательница Джозефина Хербст, жившая в Вашингтоне (округ Колумбия) и – как многие антифашистски настроенные творческие люди – писавшая пропагандистские материалы в поддержку военных нужд, вернувшись с обеденного перерыва, наткнулась на ожидавшего ее охранника в форме. Охранник запер на замок ее письменный стол и ящик, ощупал ее сумочку и бесцеремонно выпроводил ее из здания[651]. Вскоре Хербст оказалась в какой-то «большой, безликой комнате» с «чистыми столами, блестящими стульями и пустыми окнами, выходящими на небо с клочковатыми облаками», где ей пришлось оправдываться чуть ли не за всю свою взрослую жизнь. «Нам стало известно, что в 1930 году вы ездили в Советский Союз», – сообщил ей какой-то незнакомец. Далее последовали обвинения, и все они были неразрывно связаны с первым сообщением. Вот как рассказывала об этом сама Хербст:
Голоса этих людей, с ритуальным благоговением твердивших все ту же фразу – «нам стало известно», – уже звучали как заклинание, гипнотизировали… В водовороте событий как будто захлопывались двери. Скитальческая дорога к двадцатым оказалась перекрыта. Пытливые странствия тридцатых… завершились в этом кабинете… Стоит ли выудить из-под обломков двадцатых страстную строчку Рильке: «Полюби перемену за дивное пламя»[652]? Слишком литературно для нынешних потребителей. Но этот призыв – «Измени мир» – воспламенил факелы тридцатых, и можно не сомневаться: мир в самом деле изменился. И я тоже[653].
Это конкретное расследование, закончившееся увольнением Хербст, произошло на довольно раннем этапе той длительной волны расследований, которые подорвали попытки Народного фронта построить более справедливую социальную систему и продвинуть «левофеминистскую» повестку, куда входили «вопросы, касавшиеся труда, бедности, жилья, здравоохранения, медицинского страхования, прав потребителей и мира во всем мире». Охватывала эта повестка и вопросы более личного характера: доступность абортов, средств предохранения от беременности и разводов; возможность иметь и работу, и семью; и идеал товарищеской любви, свободной от экономических стимулов. В пору холодной войны все эти темы казались чересчур созвучными большевистской риторике и практике, и потому активные сторонники решения этих вопросов выглядели потенциальными бунтарями[654].
Выслушивая обтекаемые формулировки обвинений, материалы для которых допросчики Хербст собрали по крупицам благодаря системе слежки, кажущейся по сегодняшним меркам очень старомодной, она пыталась сопоставлять собственные воспоминания с длинным перечнем «фактов», которые они ей перечисляли.
Может быть, мне попытаться вернуться к тому перекрестку, где моя собственная история пересеклась с историей нашего времени? Но ведь каждое такое перепутье – всего лишь мгновенье. Да и куда это заведет меня?[655]
Хербст всегда поступала по совести, но, по понятиям ее допросчиков, она была изменницей, предательницей, возможно, даже представляла опасность для страны. «Факты», которые они перечисляли ей теперь, в отрыве от связанных с ними обстоятельств, звучали как ложь. Из-за разрыва между воспоминаниями Хербст и обвинениями этих людей ей казалось, будто обвинители говорят на каком-то чужом языке.
Я хорошо понимала только то, что целью всей этой сухой трескотни, всех этих «нам стало известно» было свести лучшие пережитые мною дни к избитым лозунгам, к телефонным номерам людей, которые давно сменили адрес или умерли, и к перехваченным документам.
Она пробовала отвечать вопросом на вопрос: «Зачем вы повторяете „нам стало известно“, если это факт?» А потом поймала себя на мысли: что же делать с действительно важным вопросом:
А что такое факт? Кто должен толковать его? Какие идеи он несет в себе? И моему изменчивому Я хотелось разорвать путы и взлететь – пусть только снова к себе на чердак, где все же оставалась хоть какая-то надежда добраться до источников[656].
Что же она могла найти у себя на чердаке? Старые газеты. Издания вроде «Little Review, которые в 1917 году [она] брала с собой на занятия в Беркли – вместо клубка шерсти, чтобы вязать носки солдатам». Нет, носки солдатам она не вязала. Даже за это ее стоило осудить. The Masses. Фотографии. О да, они могли вызвать большое неодобрение. На одном снимке Хербст была запечатлена вместе с писателем Натаниэлем Уэстом: он держал молот, а она серп – «скрестив их, как дуэлянты некогда скрещивали шпаги». Самого сурового порицания заслуживала фотография Хербст в Москве:
портрет автора в круглом берете, вид в три четверти; полуопущенные ресницы над серьезными, глядящими вниз глазами; рука на столе, раскрытая, как книга, выражение лица – настороженное, слушающее, нежное и прочувствованное[657].
Я вернулась к этому очерку из мемуаров Хербст после того, как ознакомилась с ее испепеляющим портретом в книге Стивена Коха «Двойные жизни: шпионы и писатели в тайной советской войне идей против Запада» (1994). Кох неохотно признает, что «нет никаких доказательств того, что сама [Хербст] была лично причастна к деятельности вашингтонского [шпионского] аппарата». Но немедленно перечеркивает это признание, замечая, что ее «пропагандистская работа» на Вилли Мюнценберга и Отто Каца, то есть «выполнение „журналистских“ заданий в Испании, Берлине и Латинской Америке, по сути дела, явно обличает в ней агента Коминтерна». Даже если Хербст была невиновна в шпионаже как таковом, «по меньшей мере», замечает Кох, «ей можно вменить в вину осведомленность о вашингтонских шпионских операциях»[658].
Я и раньше держала Хербст в поле зрения, но не проводила обширных исследований, связанных с ее биографией, поскольку та ее поездка 1930 года, длившаяся всего несколько недель (на съезд писателей в Харькове), по-видимому, была ее единственной поездкой в СССР. И все же контраст между автопортретом, проступающим со страниц мемуаров Хербст, и тем ее образом, что обрисован Кохом, – не просто изменницы, а еще и «властной, агрессивной и склонной к сквернословию» женщины, – показался мне подходящим отправным моментом для того, чтобы задуматься о самых болезненных вопросах, то и дело встающих в этой книге. Эллен Шрекер и Морис Иссерман заметили:
Трудно сохранять ощущение меры, говоря о шпионаже. Стоит только коснуться этой темы, как любые попытки соблюсти интеллектуальную тонкость характеристик рискуют потерпеть крах. В конце концов, кому хочется выказывать хотя бы тень сочувствия к такому грязному существу, как шпион?[659]
Но в такой книге разве могла я совсем уйти от проблемы шпионажа? Мое желание понять, что привлекало американских новых женщин к русской революционной идеологии, вовсе не обязательно должно было привести меня к теме шпионов, однако с самого начала поднимало вопрос о верности. Верности своей стране, своим убеждениям, своему опыту, своему чувству справедливости, партии, возлюбленному, сообществу. Для кого или для чего стоит приносить жертвы, верить, доверять? Все это – и еще опасение, что критики обвинят меня в том, что, раз я ухожу от этой темы, значит, я что-то скрываю или отрицаю, – наконец заставило меня активно выискивать шпионов. В любом случае, мне захотелось понять и объяснить, чем те люди, чьи судьбы я изучала, отличаются от мутных и опасных личностей, находящихся за рамками истории.
Согласно логике что маккартистов, что сегодняшних правых, между коммунистами с большой и маленькой буквы, «прогрессистами», «попутчиками» и «либералами нового курса» нет практически никакой разницы. К чему тогда эти ярлыки – раскрывают ли они более глубокую истину или только напускают лишний туман? Контраст, возникающий между автопортретом
