Он выглядит очень сильным человеком, неподвижным и невозмутимым, но сквозь эту видимость пробивается отчетливое ощущение, что это человек огромного обаяния, притягивающий к себе как магнит[643].

В «Снимая русскую войну» Бурк-Уайт признает, что «с несогласными, которые еще оставались в последние годы, покончено. Таким образом, никакой организованной оппозиции больше не существует». Она упоминает о том, что принятые «радикальные меры» помогли укрепить Советский Союз, однако «оставили след – посеяли страх. Этот страх заметен даже среди патриотов и людей, верных режиму». У нее проскальзывает мысль, что репрессированные были действительно виноваты – или же, в крайнем случае, что справедливость в итоге брала верх. Здесь весьма показателен рассказ Бурк-Уайт о ее московском секретаре Татьяне. Татьяну – по словам Бурк-Уайт, «добрейшей души человека, каких мало на свете», – арестовали «в начале 1938 года, в пору чисток», но когда это произошло, она не столько испугалась, сколько удивилась. «Я не волновалась, – рассказывала Татьяна. – Я же знала, что не сделала ничего дурного». Татьяна провела два года в Средней Азии, работая в крестьянском хозяйстве при тюрьме, и отсидела полгода в московской тюрьме, но все это время, по ее словам, она «верила, что [ее] освободят». И ее в самом деле выпустили – когда выяснилось, что какой-то вредитель «нарочно доносил на лучших сотрудников, чтобы их посадили», добиваясь замедления работы. «Его ликвидировали, а всех, кого он оболгал, выпустили на свободу», – рассказывала Татьяна. По словам Бурк-Уайт, Татьяна не держала зла на правительство. Ей позволили вернуться на прежнюю работу, выплатили зарплату за все пропущенное время и даже дали новую квартиру – «просторнее старой и окнами на парк» – в качестве компенсации[644]. Если опыт Татьяны и был хоть в чем-то типичным, можно было сделать вывод, что в спешке, когда велась охота на врагов режима, изредка совершались ошибки, но потом эти ошибки – неизбежные издержки при неизбежных мерах – в большинстве своем исправлялись. Безусловно, именно такую картину желало бы преподносить советское правительство.

Впоследствии и Хеллман, и Бурк-Уайт (как и многих других) неотступно преследовали за то, что в военное время они восхваляли в своих работах Советский Союз. Хеллман лишилась работы в Голливуде, попав в «черный список» после «недружественного» выступления в качестве свидетеля перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности. Однако она продолжила писать пьесы. Имя Бурк-Уайт звучало в HUAC, но ее так и не вызвали туда давать показания. Досье, собранное на нее в ФБР, было не меньше, чем у Хеллман, и редакции Life приходилось отбиваться от жалоб на то, что они держат у себя «красного» фотографа. И все-таки, как заметил один исследователь, «охота на ведьм не повредила ее профессиональной деятельности и не нанесла ущерба ее репутации: она продолжала считаться одним из великих фотографов». В январе 1951 года Бурк-Уайт представила министру обороны США заявление, в котором утверждала, что никогда не была коммунисткой, никогда сознательно не поддерживала коммунистические организации и «никогда не сочувствовала коммунистической партии или коммунистической идеологии». Хотя Бурк-Уайт и поддерживала многочисленные левые организации, сомнительно, что она сама когда-либо состояла в компартии; Хеллман же точно там состояла, пусть и славилась тем, что далеко не всегда придерживалась партийной линии[645].

В своем заявлении 1951 года Бурк-Уайт утверждала, что в 1941 году они с Колдуэллом поехали в СССР по инициативе высшего руководства империи Люса[646]. В действительности они с Колдуэллом по крайней мере с 1936 года переписывались с советскими культурными деятелями – вначале с Сергеем Динамовым, членом Международного объединения революционных писателей (МОРП), а потом, после того как в 1938 году Динамова репрессировали, с Михаилом Аплетиным, возглавившим МОРП. В апреле 1939 года Колдуэлл в письме Аплетину выражал надежду, что через полгода они с Бурк-Уайт смогут приехать в Советский Союз[647]. Словом, инициатором поездки вовсе не был Люс. Обе женщины лукавили, когда речь заходила об их советском опыте. Но поскольку разные ведомства американского правительства одновременно и поощряли, и осуждали их интерес к СССР, этот недостаток искренности не должен вызывать удивления.

Подытоживая, зададимся вопросом: что же важного мы узнаем, рассматривая совокупно случаи Хеллман и Бурк-Уайт в связи с войной и в связи с Советским Союзом? Обеих женщин часто критиковали, ставя под вопрос их намерения, но обе ненавидели нацистов совершенно искренне: Хеллман была еврейкой, а Бурк-Уайт – наполовину еврейкой, хотя с иудаизмом у обеих были довольно сложные отношения[648]. Причина неприязни, которую навлекали на себя обе женщины с самых разных сторон, коренилась в том, что обе они, будучи женщинами, добились большого успеха (пусть и с некоторыми оговорками) в традиционно мужских профессиональных сферах. Но злобу вызывала еще и их связь с Советским Союзом. В условиях военной экономики попытки представить русских в выигрышном свете были необходимы для поддержания заключенного с СССР альянса, который всегда оставался хрупким и никогда не пользовался большой популярностью в США. Но ни Хеллман, ни Бурк-Уайт не оправдывали ни свои поездки в Советский Союз, ни свою работу – изображение военных усилий СССР – просто (или вообще) желанием исполнить патриотический долг. Как независимым женщинам, высоко ценившим свое творчество, свою карьеру и свое право любить тех и так, как они сами желают, и вообще сопротивляться предписанным нормам женственности, и Хеллман, и Бурк-Уайт наверняка очень понравилось советское пренебрежение буржуазными понятиями о гендерных ролях – и особенно то, что женщин в СССР запросто отправляли на фронт. Судя по свидетельскому выступлению Айн Рэнд в HUAC, именно эти факторы отчасти способствовали тому, что некоторых американцев так пугал Советский Союз, тем более что в пору холодной войны традиционные гендерные роли вновь стали считаться очень важными. Поэтому неудивительно, что «миссии в Москву» Хеллман и Бурк-Уайт вызвали в обществе столько жарких споров.

Как ни парадоксально, ни Бурк-Уайт, ни Хеллман не слишком-то интересовались Сталиным или советской идеологией. Обе были очень впечатлены ожесточенным сопротивлением советского народа нацистам, их привлекали и другие стороны жизни в Советском Союзе, и не в последнюю очередь – то, что там высоко оценили их самих. Здесь уместно вспомнить, что Анна Луиза Стронг, напротив, всей душой была предана Сталину, но ее собственную деятельность в СССР так до конца и не оценили. Кроме того, если и Хеллман, и Бурк-Уайт в США сопутствовал коммерческий успех (пусть не всегда очень громкий), то книги Стронг никогда не продавались там очень хорошо, и критики тоже не особенно хвалили их.

У Стронг ближе к концу «Буйной реки» один из мальчишек из старой компании Степана (вместе с ним вступивший в «Красную зарю» и вместе с ним строивший Днепровскую плотину), когда они уже разрушают плотину, а Аня с товарищами поджигают крестьянское хозяйство, чтобы ничего не досталось врагу, вслух задается вопросом: неужели они вернулись к той точке, с которой начинали? И Степан ему отвечает:

Нет, мы туда не вернулись. Мы оказались на двести миллионов жизней впереди. Мы не только построили колхоз «Красная заря» и Днепровскую плотину. Мы создали народ, который сжег колхоз и взорвал плотину – на войне, которую мы ведем, чтобы спасти весь мир.

Хотя «Буйная река» вызвала и ряд положительных откликов, особенно показателен отрицательный отзыв. Бертрам Вольф в рецензии для The New York Times написал, что эта книга интересна прежде всего «как документ, свидетельствующий о психологическом саморазоблачении». По словам Вольфа, Стронг стала

символом целого поколения восторженных паломников – чьи «репортажи» рассказывают не столько о том, что они увидели в Москве, сколько об их готовности поверить во что угодно[649],[650].

Если во время Второй мировой войны во многих заметных областях массовой культуры и можно было восхвалять Советский Союз и особенно новую советскую женщину – например, в фильмах, номинировавшихся на «Оскар», на страницах журнала Life и в романах, получавших хотя бы немного серьезного внимания и признания, – то уже становилось ясно, что американский «роман» с Советской Россией близится к концу. Так, один обозреватель похвалил Маркушу Фишер за то, что в книге «Мои жизни в СССР» (1944) она написала о Большом терроре (ведь «в ту пору было не очень принято, да и считалось бестактным, критиковать