действий, ее страх совершенно улетучился, хотя вокруг велась стрельба. «Я не знаю, в какой близости от боев мы оказались, но мне не было страшно – я чувствовала только бодрость и уверенность в себе», – записала она в дневнике. Увиденный пейзаж напоминал ей то родную ферму в Уэстчестере, то «Войну и мир». Красноармейцы, в лагере которых ей довелось остановиться, показались ей на редкость приятными людьми. «Это душевные, сильные люди», – записала она и упомянула о том, что кокетничала с генералом Черновым, а он подарил ей на память зажигалку с выгравированной надписью. За ужином она принялась шутить с военными:

Я сказала, что, наверное, ужинаю в обществе стольких генералов, сколько не окружало ни одну женщину со времен Екатерины II, и им это очень польстило. Мы подняли огромное множество тостов – за президента Рузвельта, за Красную армию, а еще – столько раз за мое здоровье, что я уж испугалась: неужели у меня такой больной вид? У русских мужчин, почти у всех, есть одно очень привлекательное качество: они сознают себя мужчинами и любят выказывать это – с простотой и ласковостью. Особенно те, кто рад видеть иностранца, тем более иностранку: каждый сообщал мне об этом за стопкой водки. Им не терпится показать, что война их не огрубила. Я думаю, что каждая девочка лет в тринадцать мечтает вырасти и попасть на бал. Весь зал – красивые господа в военной форме – оборачиваются как один и направляются к ней, чтобы танцевать с ней весь вечер напролет. У меня эта мечта не сбылась, и я никогда не вспоминала о ней вплоть до этого самого ужина. А когда вспомнила, то рассмеялась[636].

Сталин(изм), патриотизм и вероломство

В «Незавершенной женщине» (1969) Хеллман сообщала, что уехала из Москвы на неделю раньше запланированного, чтобы избежать разговора со Сталиным, который согласился дать ей интервью, о котором она и не просила. После отъезда она все же написала ему теплое письмо – очевидно, в ответ на его записку. Хеллман благодарила Сталина за «поистине удивительные три месяца, проведенные в [его] стране», и добавляла, что трудно подыскать слова, которые передали бы всю глубину ее чувств:

Все мои соотечественники испытывают к Советскому Союзу огромное уважение и восхищение, и теперь я обязательно попытаюсь рассказать им о теплоте, добродушии, юморе и настоящей человеческой ласке, которые я повсюду видела в СССР[637].

Хеллман действительно испытывала теплоту и симпатию по отношению к советскому народу, и, похоже, эти чувства были взаимными – судя по многим письмам, которые она получала от самых разных русских – от актеров, игравших в спектаклях по ее пьесам, и режиссеров (Пудовкина, Эйзенштейна и Александрова) до женщин, с которыми Хеллман познакомилась во время пребывания в СССР. В конце дневника, который она вела во время поездки, упоминается чье-то замечание – о том, что приезд Хеллман в Советский Союз принес больше пользы, чем чей-либо еще визит. Вполне возможно, это ощущение возникло благодаря прямым человеческим контактам, которые ей удалось установить с большим количеством людей[638].

Пусть Хеллман и не встречалась лично со Сталиным и, предположительно, не хотела этой встречи, это все равно не оградило ее от обвинений в сталинизме, преследовавших ее всю оставшуюся жизнь. Более того, эти обвинения и лежали в основе утверждений о ее «лживости». В книге «Незавершенная женщина» Хеллман замечала в связи с Московским театральным фестивалем 1937 года, на который она приезжала: «Я даже не знала, что оказалась там в разгар ужасных чисток». Даже если бы она это знала, вряд ли это что-либо изменило бы: в 1938 году она подписала заявление в поддержку Московских процессов, опубликованное в коммунистическом журнале New Masses. К 1969 году Хеллман явно успела изменить свое отношение к сталинскому террору. Но тогда же она утверждала, будто написала в своем дневнике 1944 года (на страницах, которые я не нашла в русских дневниках, хранящихся в ее архиве), что

следует отдать великую честь тем, кто не побоялся выступить против преступных чисток. Трудно осуждать тех, кто метался в молчаливых сомнениях и отчаянии, но еще труднее поверить в то, что они не понимали происходившего тогда[639].

В глазах критиков Народного фронта худшим проявлением добровольного неведения сталинистов была как раз попытка не замечать происходившего. Однако с началом Второй мировой войны эту моральную «слепоту» порой стали расценивать как признак патриотизма – примеры можно увидеть в «Миссии в Москву» и в сборнике Женевьевы Таггард «Сокол: стихи на советские темы» (1942). В книгу Таггард вошли стихотворения, написанные ею на протяжении двадцати пяти лет, причем многие из них она сочинила во время пребывания в Советском Союзе в 1936–1937 годах, когда общалась с москвичами вроде Маркуши Фишер (которая позднее, как мы уже упоминали, писала об атмосфере страха тех лет). Но, например, в стихотворении Таггард «Дом отдыха на Черном море» (1937) ощущается только надежда. В стихотворении есть отсылка к истории и античным мифом, связанными с этими краями: упоминаются Ясон и Медея, «древние народы» и богатство, добытое благодаря «согнутым спинам рабов». А теперь здесь «то, чего люди на земле не видели еще никогда, новое и прочное, словно скала: богатство по справедливости, начало без конца, советское». Здесь «отдыхает искусный рабочий». Здесь «раздеваются и плавают творцы грядущего великого века»[640]. Другие стихи из того же сборника, прославлявшие героизм военной поры, во многом покоились на основании, заложенном в предшествующие годы. Быть может, Хеллман – и Таггард – действительно не понимали, что идут чистки. А может быть, они просто убеждали себя в том, что все происходящее ведет к лучшему.

Некоторые из критиков Хеллман утверждали, что она изобразила в «Северной звезде» процветающий украинский колхоз и колхозников, оказывающих сопротивление нацистам, по указке советского правительства. Того самого советского правительства, которое уморило украинских крестьян голодом в отместку за то, что тамошние кулаки (десятилетием раньше) ожесточенно противились коллективизации. А когда началась война, многие украинцы в действительности сотрудничали с нацистами, а вовсе не боролись с ними и не защищали советскую власть. Впрочем, у Бурк-Уайт есть фотографии, запечатлевшие как раз украинских колхозников, вооружавшихся против нацистов[641].

Помимо самого фильма, многие высказывания Хеллман намекали на то, что она молчаливо соглашалась с советской линией. В 1945 году журналист Эрик Севарейд попросил ее сказать что-нибудь о Финляндии (нападение на которую широко осуждалось в США). Та ответила: «Ну, я не припомню, чтобы кто-то хотя бы упоминал о финнах. Тем более, там считают, что финны виновны в страшных зверствах. Я считаю, с ними заключили мир на очень щедрых условиях». А потом она перевела разговор на другую тему[642]. Хотя этот ответ мог указывать на то, что Хеллман просто следовала коммунистической «линии», ее пьесы были последовательно антифашистскими – даже в период действия нацистско-советского пакта (когда сами коммунисты, по сути, отказались от прежней антифашистской риторики). Более того, именно по этой причине коммунисты подвергли критике ее пьесу «Стража на Рейне», когда она только вышла.

По-видимому, Бурк-Уайт была лучше осведомлена о сталинских чистках, когда находилась в Москве, но ее они тоже мало тревожили. Возможно, это чувство отстраненности, которое она всегда выказывала, и помогло ей в дальнейшем избежать обвинений в сталинизме. Бурк-Уайт не только лично встречалась со Сталиным – она настойчиво добивалась от советских властей разрешения сфотографировать его. Один сделанный ею фотопортрет Сталина стал впоследствии каноническим символом союза США – СССР, его помещал на своей обложке журнал Life. И в книге «Снимая русскую войну», и по меньшей мере в одной опубликованной статье Бурк-Уайт рассказывала о своих попытках пробиться к вождю и о неожиданной удаче – когда ей удалось дождаться от него намека на улыбку: она опустилась на колени, чтобы снять Сталина снизу, а потом привлекла к работе и его переводчика – попросила подержать фотовспышки. Ей хотелось снять Сталина сидящим или ведущим разговор, но – писала она – «непонятно, что можно сделать, если сам диктатор желает просто стоять посреди ковра». Ее впечатления от самого Сталина в чем-то перекликаются со словами Анны Луизы