Шрифт:
Закладка:
Снег! Пока я не выучился читать, Сук читала мне разные сказки, и в них постоянно упоминался снег. Кружащиеся в воздухе сказочные снежинки… Я мечтал о снеге, он был чем-то волшебным и таинственным, что мне так хотелось увидеть, попробовать на вкус и на ощупь. Конечно, сделать это мне пока еще ни разу не удалось, да и Сук тоже. Да и как бы мы могли, живя в жаркой Алабаме? Уж не знаю, с чего она решила, будто я смогу увидеть снег в Новом Орлеане, ведь в Новом Орлеане еще жарче! Ну не важно. Она просто пыталась воодушевить меня на эту поездку.
Мне купили новый костюм. К лацкану прикололи табличку с моим именем и адресом. Это было сделано на тот случай, если я потеряюсь. Ведь мне предстояло ехать одному. На автобусе. И все надеялись, что такая табличка убережет меня от неприятностей. Все, кроме меня. Я испугался до смерти. И разозлился. Я был в ярости на отца, этого незнакомца, который заставил меня покинуть дом и провести Рождество вдали от Сук.
Мне предстояло проехать четыреста миль или что-то около того. Первая моя остановка была в Мобиле. Там я пересел на другой автобус, и мы бесконечно долго ехали среди болотистых равнин, а потом вдоль морского побережья, пока наконец не прибыли в шумный город, где по улицам ездили беспрестанно звонящие трамваи, битком набитые зловещими людьми, с виду иностранцами.
Это и был Новый Орлеан.
И вдруг, как только я вышел из автобуса, какой-то мужчина подхватил меня на руки и сжал так, что у меня перехватило дыхание; он смеялся и плакал — этот высокий, симпатичный мужчина смеялся и плакал. Он сказал:
— Ты меня не узнал? Ты не узнал папу?
Я молчал. И когда мы ехали по городу в такси, я не проронил ни слова, пока наконец не спросил:
— Где же он?
— Наш дом? Уже недалеко…
— Не дом. Снег.
— Какой снег?
— Я думал, тут полно снега.
Он удивленно посмотрел на меня и рассмеялся:
— В Новом Орлеане никогда не бывает снега. Во всяком случае, я об этом ничего не знаю. Слышишь гром? Скоро пойдет дождь — вот это совершенно точно!
Не знаю, что напугало меня больше: гром, или яркие зигзаги молний, или мой отец. В ту ночь я уже отправился в кровать, а дождь все лил и лил не переставая. Я произнес обычные молитвы перед сном, а еще помолился о том, чтобы поскорее вернуться домой к Сук. Я не знал, смогу ли я заснуть без поцелуя Сук, без ее пожелания сладких снов. Я и не заснул и начал гадать о том, что мне принесет Санта-Клаус. Мне хотелось получить нож с перламутровой рукояткой. И большую головоломку-мозаику. И ковбойскую шляпу с лассо. И духовушку, чтобы стрелять по воробьям (много лет спустя, когда у меня появилось духовое ружье, я подстрелил пересмешника и куропатку и до сих пор не могу забыть охватившего меня сожаления и даже горя; потом я не убил ни единого живого существа, а всех рыб, которых мне удавалось поймать, я отпускал обратно в воду). И еще я хотел набор цветных мелков. Но больше всего — радиоприемник, хотя и понимал, что это невозможно: среди моих знакомых не набралось бы и десяти, у кого был бы свой радиоприемник. Не забудьте: это было время Великой депрессии, и тогда на Глубоком Юге мало кто мог себе позволить иметь холодильник и радиоприемник.
У моего отца было и то и другое. У него вообще, похоже, было все: даже машина с откидными сиденьями сзади, не говоря уж о симпатичном старом коттедже во Французском квартале; коттедж был выкрашен розовой краской, его фасад украшали кованые балконы, и еще там было скрытое от посторонних глаз патио с садиком, в котором росли разные цветы, а посреди стоял фонтан в виде русалки. И еще у него было полным-полно — я бы сказал, вагон и маленькая тележка — подружек. Как и моя мать, мой отец сразу не вступил в повторный брак, но оба они имели решительно настроенных поклонников и поклонниц, которые то ли по их доброй воле, то ли вопреки ей в конце концов вели их к алтарю, — например, мой отец ходил по этому маршруту шесть раз.
Конечно, все это можно было объяснить его обаянием; он и правда умудрялся обаять всех, с кем общался, — всех, кроме меня. Потому что он меня очень смущал тем, что вечно таскал с собой и показывал своим знакомым, причем всем подряд, от своего банкира до парикмахера, который брил его каждый день. Ну и конечно, всем своим подружкам. И вот что самое ужасное: он то и дело обнимал меня и целовал и хвастался мной перед чужими. Мне было очень стыдно. Прежде всего, хвастаться мной у него не было причин. Я был простой деревенский мальчуган. Я верил в Иисуса и истово молился каждый вечер. Я верил в Санта-Клауса. И до́ма в Алабаме я круглый год, летом и зимой, ходил босой, а башмаки надевал только в церковь.
И для меня было сущей пыткой таскаться за отцом по улицам Нового Орлеана в туго зашнурованных, адски жарких и тяжеленных, точно налитых свинцом, башмаках. Причем я не мог решить, что хуже — эти башмаки или местная еда. Дома я привык есть капусту, жареную курицу, сладкие стручковые бобы, кукурузный хлеб и прочую вкуснятину. Но эти новоорлеанские рестораны! Никогда не забуду первую в своей жизни устрицу: она пролезала мне в горло, точно крыса из ночного кошмара; а вторую я проглотил только спустя несколько десятилетий. Что же до огненно-острой креольской кухни — от одной только мысли о ней мое сердце чуть не выпрыгивало из груди. Нет уж, спасибо большое, я мечтал о кексах с пылу с жару, о кружке молока из-под коровы да о домашнем варенье прямо из банки.
Мой отец даже не подозревал, каким несчастным я чувствовал себя, отчасти потому, что я не подавал виду (ну и конечно, не говорил ни слова), а отчасти потому, что ему, несмотря на протесты матери, удалось через суд добиться опеки надо мной на эти рождественские каникулы.
Он как-то сказал:
— Скажи мне, только честно: ты не хочешь переехать
