которых самый распространенный тот, который характеризуется белою грудью и черной, блестящей шерстью на других частях тела. Величина его доходит иногда до величины большой свиньи или дворовой собаки. Эта порода выдр очень легко делается ручной, и бывали даже случаи, что зверь этот помогал даже хозяину ловить рыбу, до которой сам он в то же время страстный охотник.

Диких оленей, которых множество бегает и по лапландской тундре (не стадами, но в одиночку), ловят лопари на хитрость: или подползая к ним за ветром с петлей или ружьем, или подпуская к ним домашнюю самку осенью во время течки, когда обыкновенно несколько сбежавшихся диких самцов затевают из-за самки драку. В драке той они путаются рогами и таким образом становятся легкой добычей. Во время гололедицы бегают за оленями на лыжах и, утомляя их долгим и трудным бегством, берут на ружье, как и во всех других случаях подобной охоты. Иногда, впрочем, лопари прибегают и к более мирному средству добычи диких оленей. Для этого выбирают они в лесу такое место, по которому по всем приметам должен пробежать дикий олень. В этом месте к сучьям деревьев привязывается гангас — такая петля, как и для куропаток (только, естественно, значительно большая и из довольно толстых веревок или ремня). Бегающий всегда быстро и в большей части случаев без оглядки, олень легко попадает в ловко настороженную петлю и при усилиях выбраться еще больше путается и затягивается на вечную смерть в мучительнейших предсмертных судорогах. Мясо убитого таким образом оленя не идет в пищу. В дело идет одна только шкура: из снятой с ног и выбеленной на солнце делают обувь, из остальной — замшу, а нередко и печок, точно так же, как поступают в подобных случаях мезенцы и самоеды.

На огромное множество полевых мышей, бесчисленными вереницами бегающих по тундре, лопари не обращают ни малейшего внимания, предоставляя их в пищу птицам и зверям, и в то же время простодушно убеждены, что мыши эти падают с облаков, не зная того, что вообще животные севера многоплоднее животных южных стран (овцы носят ягнят два раза в год и часто двойни, козы дают по три козленка и пр.) и что именно этим обстоятельством можно объяснить все эти мириады рыб (особенно сельдей и семги), мириады куропаток, комаров и тех же полевых мышей. Число последних так велико, что невольно рождается вопрос, чем они питаются на этой скудной лишайной почве. Их две породы: одни очень миролюбивы, никогда между собой не дерутся и скоро делаются ручными. Другие, желто-бурые, довольно злы и не скоро привыкают к человеку. На Новой Земле их, говорят, несравненно больше, чем в Лапландской тундре.

Коснувшись суеверий, не лишнее упомянуть и о том понятии (из множества предрассудков полудиких лопарей), которое имеют они о северном сиянии. По их мнению, это души умерших родных, идущие на небо; некоторые лопарки узнают даже в столбах сполохов своих мужей, отцов, братьев и друзей. Более суеверные и обладающие крайней степенью воспламененного воображения видят в тех же столбах сияний злых духов; но грамотные русские, хватившие книжной премудрости, привыкли приписывать игру сполохов отражению в небе бесчисленного множества сельдей, совершающих свои полярные переселения.

Вообще лопарь, за крайнею ли удаленностью церквей или по другим каким более важным причинам, при православии — крайне суеверен и мало религиозен при всем стремлении уподобляться русским, как сделали это, например, относительно одежды. У лопарей в округе Аккульском водятся такие опытные колдуны, к которым приходят гадать чухны из Саволакса и других мест Финляндии. Здешние кудесники не употребляют, однако, ни причитаний, ни заговоров, ограничиваясь некоторыми механическими приемами, передаваемыми из рода в род. Терские, например, не соблюдая постов, употребляют круглый год куропаток и наивно оправдываются тем, что куропатки — летучие рыбы. Новорожденный ребенок иногда целые годы остается у них без крещения; редкий из взрослых знает какую-либо молитву: большая часть ограничивается крестными осенениями и частыми поклонами перед иконами в часовнях при своих погостах, при свете свечей, которые держат обыкновенно в руках; лопари носят крест как украшение поверх одежды и пр. В то же время, лопари верны и честны в данном слове, любят искренно своих земляков и стоят за них горой. Между тем нет между ними ни одного грамотного, хотя все охотно учатся говорить по-русски; все без исключения привержены к крепким напиткам, которые сделали им уже много положительного вреда, сделают еще больше, если не найдет их рука спасающая, благодетельная, если не найдет их грамотность, и честный привет, и доброе внимание. На соседних русских в этом случае надежда сомнительная и плохая, тем более что между русским населением Поморья развилась и пустила глубокие корни страсть к торговым предприятиям со всеми дурными их сторонами.

В заключение считаем не лишним привести слова немецкого этнографа Франца Легеря, делавшего общий вывод обо всех дикарях земного шара. «Сегодня, — говорит он, — дикарь откровенен, завтра вскипит в нем буйная страсть, как у истого сына природы, страсть, возбужденная или гордостью, или корыстолюбием; над нею он уже не имеет власти и, однажды проливши кровь, он становится жесток и страшен: он тогда уже бессильный раб этой ярости. Нежного, стыдливого чувства нет у дикарки: страсть нравиться и легкомыслие — вот дары природы; девственности жены муж-дикарь не требует, но за нарушение верности мстит, как за покражу собственности. Материнское чувство бывает живо, но существование дурных, а часто и постыдных привычек объясняет частую бесплодность браков и раннюю смерть детей». Только этого последнего положения нельзя применить к нашим северным дикарям. «В дикаре — говорит г-н Легер дальше, — духовный человек находится в постоянном плену и помрачении. Игралище страстей и минутных увлечений, дикарь однообразно изживает дни жизни и не имеет предчувствия о возможности более благородного существования... Он может благоденствовать лишь среди дикой и бедной природы. Где цивилизация приближается к нему, там он отступает и изводится, как изводится дикая птица вблизи образованная человека».

ЛОВ СЕМГИ

Село Кузомень, расположенное на реке Варзуге, в шести верстах от устья и в двух верстах от моря, выстроилось на песчаном грунте и в этом отношении составляет разительное исключение изо всех других беломорских селений, которые все стоят на граните. С колокольни, недавно выстроенной вновь, можно видеть всю эту огромную массу песка, обложившего селение со всех сторон, кроме той, которая прилегает к широкой реке Варгузе — большей из всех рек Терского берега. Окрестное песчаное поле бесприветно тянется до моря. В редких местах на этой степи выставляются