– Это все? – саркастически уточнил Айзек.

– Вы сами увидите: это только начало, – ответил я.

Так и вышло. Наконец, спустя месяц, совет объявил, что проект конституции готов и вскоре будет вынесен на обсуждение народа.

– Ты не хочешь ознакомиться с конституцией и указать им на ошибки? – спросил я в тот вечер Джошуа оле Сайбулла за ужином в небольшом кафе.

– А зачем? – удивился он. – Там все законно.

– А что, если в конституцию закрался старый обычай, согласно которому не должно одной женщине приносить на свет две души? В таком случае, если она рождает близнецов, один из них наверняка демон – а раз нет возможности установить, кто именно, семья решала проблему, убивая обоих.

– Остается надеяться, – ответил Джошуа, – что они не такие идиоты.

– А что, если в конституции найдется не менее идиотское утверждение, о котором они сами не знают? – спросил я.

– Дэвид, ты не понимаешь, – сказал Джошуа, наливая себе пива. – Мы говорим не про закон или обычай. Мы говорим про конституцию, документ высшей юридической силы на Килиманджаро. Если в ней будет сказано, что буйволы в природных парках наделяются избирательным правом, а взрослые люди – нет, то так тому и быть, ибо таков закон.

– Но… – начал я.

– Ты же историк, Дэвид, – перебил он. – Только отвечай честно: Адольф Гитлер или члены Третьего рейха нарушили хоть один закон своей Германии?

– Но эти законы были приняты незаконно, – возмутился я.

– Ты не ответил на мой вопрос, – сказал Джошуа.

Я долго молчал.

– Это может обернуться катастрофой, – сказал я наконец.

Он пожал плечами.

– Люди получают то правительство, какого заслуживают.

– Давай вернемся к твоему собственному примеру, – резко ответил я. – Немецкие евреи получили правительство или законы, которых они заслуживали?

– Ладно, Дэвид, – сдался он. – Завтра загляну в конституцию.

Он не единственный пожелал в нее заглянуть. Ледама изводила совет придирками, пока старейшины не прописали в конституции прямым текстом, что женщина может занимать любую должность. Ее успех так впечатлил юного Мавензи оле Порола, что он возглавил демонстрацию своих сверстников против ограничения минимального возраста избирателей шестнадцатью годами и заставил старейшин изменить соответствующую статью таким образом, что теперь право голоса предоставлялось каждому взрослому, то есть обрезанному, и только тем, кто по доброй воле решил воздержаться от обрезания (а таких с каждым годом становилось все больше), пришлось бы дожидаться шестнадцати лет, чтобы проголосовать.

Уильям Блюмлейн проявил себя таким идеальным гражданином – со всеми дружил, помогал деньгами всем пяти госпиталям и так далее, – что иммиграционное законодательство решили смягчить еще сильнее. И, разумеется, в документ была вписана возможность полигамии и полиандрии. Вскорости демонстрации перед палатой совета стали ежедневными; люди протестовали против какой-либо статьи предлагаемой конституции или требовали ее дополнить. Одна группа хотела, чтобы официальным языком Килиманджаро стал маа, другая – требовала расширить города и утверждала, что они не смогут привлечь иномирские инвестиции, пока официальным языком останется английский. Третья поставила целью вернуть обязательное обрезание, четвертая – признать его абсолютно незаконным. Еще одна группа намеревалась избавиться от двух природных парков и таким образом расширить территорию, доступную для выпаса скота; их оппоненты собирались не только сохранить существующие парки, но и расширить их, чтобы клонировать слонов, которые не прокормились бы при текущем размере парков. Когда демонстранты начали чертить на земле слоганы, Айзек оле Олкеджуадо послал за мной.

– Дэвид, они совсем от рук отбились, – пожаловался он.

– Ты о чем? – уточнил я.

– Ты вокруг посмотри! – возмутился он. – Голосуйте за! Голосуйте против! Требуйте этого, протестуйте против того! Везде слоганы. Демонстранты пикетируют совет. Это не Килиманджаро, а Европа какая-то!

– Люди выражают свое мнение, – пояснил я.

– Да не в этом дело, – возразил он. – Это же должна быть масайская Утопия, а не английская, французская или американская!

– Изучая Кириньягу, я сделал для себя два вывода, – сказал я ему. – Первый – эволюцию общества остановить невозможно.

– А второй?

– Не всегда можно предвидеть или направить его эволюцию.

– Ты этого хочешь? – настаивал он. – Чтобы мужчины и женщины в западной одежде ходили по тротуарам, спорили о политике, как европейцы, а потом возвращались в дома и квартиры с кондиционерами? Это Утопия масаев?

– А ты бы предпочел, чтоб они жили без гроша за душой в хижинах из навоза, чтоб им досаждали мухи, чтоб они не имели никакого понятия о науке и медицине? – огрызнулся я.

– Нет, конечно! – фыркнул он. – Но должна же существовать золотая середина!

– А кто ее выберет? – спросил я. – Ты?

– А почему бы и нет? – неуверенно ответил он. – Я же член совета старейшин.

– А если бы совет старейшин своевременно отвечал на просьбы народа, которому призван служить, – сказал я, – ты думаешь они бы стали день и ночь устраивать демонстрации протеста перед палатой совета?

– Ну и хрен с ним! – взорвался он. – Это ты нас подбил написать конституцию и все на Килиманджаро поменять. Каково твое видение Утопии масаев?

– Это мир, в котором масаи достигли согласия по вопросу своего образа жизни.

– Но у нас оно было!

– Все меняется, – сказал я. – Миры меняются. Общества меняются.

– Но мы же договорились о таком общественном устройстве, когда прибыли сюда! – посетовал он.

– Разве Ашина соглашалась, чтоб ей отказали от места в совете старейшин? – ответил я. – Разве Сэмюэль, отец Мавензи, соглашался повторить церемонию, от которой погиб его первый сын? Разве Ледама соглашалась именоваться только по одному имени? Посмотри вокруг, Айзек: Килиманджаро уже эволюционирует. Я месяца три-четыре не виделся с Уильямом Блюмлейном, последний раз еще до того, как все закрутилось, но думаю, что он тебе скажет то же самое: процесс абсолютно естественный.

– Да что он знает? – окрысился Айзек. – Он не масаи.

– Он женат на масаи, – заметил я. – Как бы ты его назвал?

– Белым завоевателем.

Я покачал головой:

– Он масаи. Ваш собственный совет это постановил.

Он вроде бы собрался спорить, но потом развернулся на пятках и ушел. Слухи достигли Блюмлейна, и социолог вернулся из маньяты в город; он, казалось, успевал везде, наблюдая, спрашивая, делая бесконечные заметки на карманном компьютере. Однажды я даже застал его обедающим с Ледамой – надо полагать, в первый раз со дня их свадьбы. Как-то раз я проходил мимо небольшого общественного парка – не природного парка, а просто клочка зелени посреди городского цемента, и увидел Блюмлейна на скамейке. Он был один и ничего не диктовал своей машинке, поэтому я подошел и поздоровался.

– Привет, Дэвид, – сказал он. – Садись. Разве не восхитительно?

– И вполне прогнозируемо, я думаю, – ответил я, садясь рядом.

– Ну да, рано или поздно должно было случиться – но так скоро! Поистине впечатляющий случай. – Он покосился на меня. – Думаю, за это стоит поблагодарить тебя?

– Ты в курсе?

Он покачал головой:

– Нет. Но кто бы еще рассказал совету про выборы и конституции?

– А почему бы не