больше интересуют события следующей недели, – сказал Джошуа. – Уильям – гениальный человек, он честен. Он желает лишь провести среди нас остаток дней своих, изучать нас и систематизировать свои знания для следующих поколений, в том числе – для будущих масаев. Подумай об этом, Дэвид: бóльшую часть знаний о нашем народе, за исключением двух последних веков, ты черпаешь из европейских и арабских источников. У нас не было ни письменности, ни просто интереса к сохранению своей истории. Теперь у нас не только имеется официальный историк, – он мотнул головой в мою сторону, – но и появляется шанс переманить к себе одного из ведущих социологов Земли. Было бы крайне глупо не разрешить ему жить здесь.

– Ты не меня должен убеждать, – сказал я. – У меня никаких проблем с местными жителями, кроме преступников, конечно. Ты должен будешь переубедить Роберта оле Меели и совет.

– Да знаю я, знаю, – устало отозвался он. – Трудность в том, что нет более высокой инстанции, куда я мог бы апеллировать. А совет наверняка настроен против Блюмлейна.

– А он может приехать по приглашению? – спросил я.

– Приглашению? – нахмурился он.

– Как турист.

– У нас нет туристической отрасли, – возразил Джошуа, – где он сможет остановиться?

– В любом из пяти городов наверняка найдутся пустые дома или апартаменты, – сказал я. – Будь это не так, мы бы уже закрылись для иммиграции. А может, он предпочтет поселиться со скотоводами в маньяте. Несомненно, соорудить для него новое бома труда не составит.

– У нас нет никаких законов, регулирующих приезжих, – сказал Джошуа. – Уверен, что, если бы кто-то из масаи изъявил желание навестить своих родственников здесь, совет без труда одобрил бы его просьбу, и это бы создало прецедент. Но заявление Уильяма Блюмлейна будет рассматриваться через считаные дни, и я просто не успею ничего организовать.

– Я сделаю все, что в моих силах, – ответил я, – но ты юрист. Тебе лучше знать, какие аргументы привести в защиту своего клиента, поскольку все, что я могу сказать, – так это то, что вся наша история подсказывает, что белая раса нагло эксплуатировала черную и мы ничего им не должны.

– Но ты же историк, – сказал он. – Не можешь же ты верить в эти басни.

– Я убежден, что нас эксплуатировали, – ответил я. – Однако я не верю, что ответственность за это лежит на Уильяме Блюмлейне или ком бы то ни было еще из нынешних жителей Земли или эвтопических колоний.

– Надеюсь, ты мне поможешь с аргументами в совете.

– Я не собираюсь выступать перед советом, – заявил я. – Ты у нас юрист. А я историк. Говорить будешь ты.

– Ну, спасибо, – саркастически отозвался он.

– Я приложу все усилия, чтобы помочь тебе подготовиться к выступлению, – сказал я. – Ты именно этого и хотел.

– Ты честен, – согласился он. – Блюмлейн прибывает на Килиманджаро завтра. Можно тебя пригласить к нам на ужин?

– Я подумаю, – сказал я.

– О чем тут думать? – спросил Джошуа.

– А если он мне не понравится? – ответил я.

– Ты в любом случае сделаешь все, чтобы помочь мне, не потому, что он тебе понравится или не понравится, а потому, что мы оба знаем – так будет правильно, – убежденно заявил он. – Я жду тебя завтра вечером.

– Хорошо, я приду, – согласился я.

Остаток дня и все следующее утро я провел, изучая исторические документы, причем не Килиманджаро, чья история насчитывала неполных четыре года, а Кириньяги и прочих эвтопических планет. Особое внимание я уделил иммиграционному законодательству, разыскивая исторические, если не юридические, прецеденты. Когда я появился у Джошуа, Уильям Блюмлейн уже был там. Дом моего друга примерно в равном соотношении завален старинными юридическими книгами, которых Джошуа никогда не читал, поскольку их электронные версии проще открыть на компьютере, и замысловатыми гаджетами, которые он импульсивно покупает и, принеся домой, никогда больше не запускает. Блюмлейн оказался седовласым улыбчивым толстячком-коротышкой лет пятидесяти с густыми усами. Он сразу же расположил меня к себе, и в таком настроении я провел остаток ужина, хотя было ясно, что и умственные способности Блюмлейна поистине выдающиеся. Его занимало все, и казалось, что он хоть немного, но знает обо всем на свете. Он мне понравился. Меня раздражала мысль, что Килиманджаро рискует лишиться столь ценного потенциального гражданина. К сожалению, я понятия не имел, как уломать членов совета изменить свое мнение. Они уже ознакомились с его заслугами и репутацией и тем не менее не хотели пускать Блюмлейна в наш мир. Следующие два дня я занимался тем, что составлял заметки о самых либеральных иммиграционных законодательствах за последние пятьсот лет, а потом вычеркнул все неудавшиеся случаи. Компьютер переслал Джошуа итоговый доклад, а я показывал Блюмлейну город и близлежащие маньяты, пока Джошуа корпел над речью.

– Невероятно! – восклицал Блюмлейн, когда мы ехали в город из последней осмотренной маньяты. – Они живут здесь так, как жили их предки много веков назад, и тем не менее не испытывают необходимости приспосабливаться к очевидным городским удобствам.

– Мы столетиями сражались против вестернизации своей культуры, – напомнил я ему. – Килиманджаро всего три с половиной года.

– О да, но тут же нет европейцев, арабов или индийцев, как в ваших городах на Земле, – чужих народов, которых следует сторониться. Этими преимуществами пользуются только масаи. Я нахожу весьма примечательным, что масаи вообще остаются жить в маньятах без электричества, водопровода и современной медицины, в то время как по соседству в городском комфорте обитают их родичи.

– Не сомневаюсь, что вы найдете этому объяснение, – сказал я, – и будущий представитель моей профессии ознакомит других с вашими выводами.

– Иначе говоря, у вас нет собственного мнения на сей счет, – подмигнул он.

– Мнение есть у любого, – сказал я. – У меня нет фактов.

– Отлично сказано!

При всех своих наградах и ученых степенях я никогда не испытывал такой гордости: вероятно, из-за того, кто удостоил меня комплиментом. Я хотел поблагодарить его, но он уже отвлекся, рассуждая об эрзац-термитниках и выходах скальной породы, пытаясь сообразить, как именно инженеры Техподдержки их сконструировали. Мы вернулись в город уже в сумерках, а следующим утром я присоединился к Джошуа и Блюмлейну на заседании совета. Из рядовых слушателей присутствовала лишь Ледама; она сидела словно статуя, глядя прямо перед собой и едва заметно хмурясь.

– Она как-то в этом участвует? – шепнул я Джошуа, прежде чем тот поднялся выступить с речью.

– Нет, – сказал он. – Она сидит тут каждый день. Если совет выносит решение, которое расходится с ее представлениями о справедливости, а так бывает в большинстве случаев, она поднимает жуткий гам. Не думаю, чтобы она вообще была в курсе повестки дня.

После этого Джошуа начал выступление, но все его аргументы не имели абсолютно никакого успеха. Эта пародия вынудила меня стыдиться своих соплеменников. Перед ними человек, который готов выполнить и платить все то, что нужно