ему — взяли.

— Макарычев, Макарычев! — раздалось в толпе, и в ту же секунду из дверей военкомата выскочил Юков.

С мрачным лицом, яростно раздвигая плечами встречных, он молча устремился к воротам.

Соня выбежала за ним.

— Аркадий! Да куда же ты?

Аркадий сорвал с головы кепку, скрутил ее и, злобно швырнув на тротуар, почти упал на сброшенный с плеч рюкзак

— Отставили! — схватившись за голову, промычал он.

— Как? Почему? Совсем? — залпом выпалила Соня.

— Совсем! — отрезал Юков.

Бледное лицо девушки порозовело.

— Ну, вот… — вздохнув, сказала она, но Аркадий перебил ее.

— Что, довольна? — крикнул он, почти враждебно взглянув на нее.

— Не смей грубить!

— Неужели ты рада, Соня? Рада, что я не пошел в армию?

Соня нахмурилась, помолчала.

— Умом — нет, Аркадий, а сердцем… рада, и не в моих силах это…

Она поглядела на него, словно прося прощения.

Аркадий горестно покачал головой:

— Отставили! Отложили!

— Война только еще разгорается, Аркадий!

— Ты меня не успокаивай… Меня теперь никто, кроме военкома, не успокоит. Точка!

Соня подняла скомканную кепку и отряхнула ее от пыли.

— Эх вы, женщины! Ничего не понимаете! Вам бы слезы лить…

— Когда нужно будет, не заплачу! А оставили — значит, нужно, — твердо проговорила Соня. — А то вскипятился! Разве ж я виновата? Придет время, и ты пойдешь.

— Меня интересует, почему оставили? Почему? — воскликнул Аркадий. — Военком говорит: молод, повремени, в тылу пригодишься. Неужели только потому, что молод? Эх, судьба! В тылу сидеть придется… Да я от тоски сдохну!

Нахлобучив кепку, он встал, подхватил руками рюкзак и угрюмо зашагал по улице.

Соня догнала его.

— Не дуйся на меня, Аркадий, ведь я тут действительно ни при чём… Я тебя очень и очень прошу, не обижай меня.

— Тяжело мне! Понимаешь, тяжело! Не могу я в тылу, характер не позволяет. Мне фашист вот так, вот здесь, у горла встал. Я с ребяческих лет фашиста возненавидел! Что это военком думает башкой своей? Немцы к Минску прут, а он: пока надобности нет! Тут сводки передают: то сдали, другое сдали, а он чай ложечкой пьет! Ну, я ему испортил настроение.

— И рад? — укоризненно спросила Соня.

— Да уж какая радость, — вздохнул Аркадий. — А половину зла все-таки отыграл там. Ведь что ему стоит вписать в список только одну фамилию! Юков, год рождения, в такую-то команду — и все. Так нет же!..

Вдруг Аркадий остановился и всплеснул руками.

— Стой-ка! Смотри, Сашка! Сашка, что ли? Да вон слез с трамвая… Саша-а! — закричал он и помчался через площадь, увлекая за собой Соню.

Вместо приветствия Саша встретил его словами:

— Ты понял, Аркадий? Без повода, без предупреждения, как разбойники!

Глаза его возбужденно блестели, кулаки были сжата. Казалось, он в любую минуту готов был ринуться в драку….

— Да-а, какие гады! — ответил Аркадий, сжимая руку друга.

— А мы с тобой говорили: тишина, мирная жизнь!..

— Да-а, говорили, Сашка. И вот нет ни тишины, ни мирной жизни!..

Романтика уступала место тяжелым раздумьям и тревогам.

ЖЕНЯ И САША

Известие о нападении фашистов на нашу страну потрясло Женю. Побледневшая, с расширенными глазами, она слушала по радио сообщение, и губы ее шептали:

— Папа! Милый мой папочка!..

В то время, когда она в своей уютной комнатке слушала радио, ее отец, может быть, уже бился с врагом в голубой небесной вышине.

Прошло два дня, но Женя по-прежнему не находила себе места. Она то гневно сдвигала брови и, сжав зубы, мечтала о том, как сама, припав к горячему пулемету, будет уничтожать фашистов, то принималась плакать, думая об отце.

Прошло еще два дня.

…Бледная, с синими кругами под глазами, Женя в своей комнате гладила белье, когда в передней послышались возглас матери и голос Саши. Женя бросила утюг на конфорку, подбежала к зеркалу, потом к двери, затем снова к зеркалу, торопливо поправляя прическу, оглядывая ноги в стареньких заштопанных чулках, измятое домашнее платье.

— Да, да! — крикнула она срывающимся голосом, слыша стук.

Пока Никитин о чем-то говорил с матерью, Женя еще помнила и о покрасневших глазах, и о заштопанных чулках. Но когда открылась дверь и на пороге появился Саша, она моментально забыла все на свете. Она молча смотрела на него. Глаза у нее блестели.

Он с нескрываемой радостью пожал ее влажную от волнения руку и сказал:

— Здравствуй, Женя! Ты такая бледная!.. Не больна?

— Нет, нет, — прошептала Женя.

Вдруг она схватила на столе какие-то листки и спрятала под томик Пушкина.

— Нет, нет, — повторила она уже с растерянностью.

— Что ты читаешь?

Саша протянул руку к томику.

— Не надо! Это письмо к тебе… Но я дословно передам его! Я была не права и презираю себя за глупую гордость. Больше там ничего не написано…

— Женя! — вспыхнув, сказал Саша. — Может быть, я сам поступил не так, оставшись с ним…

— Нет, нет, ты прав, — решительно возразила Женя. — Я была эгоисткой, хотела, чтобы ты… Я поняла свою ошибку.

И Женя, с радостью встретив признательный взгляд Саши, сунула скомканные листки письма ему в карман.

— Прочтешь, когда будешь один, и ни слова больше о том, что в нем написано, — добавила она дрожащим голосом и, стремительно повернувшись, пошла к окну.

— Фашисты Здвойск заняли, — заговорила она. — А я была там всего лишь год назад. У меня и сейчас в глазах, как наяву, тихий городок в тополях, со старыми каменными домами, с чудесными памятниками. А теперь в маленькой белой комнатке, где мы с папой пили чай, — фашисты, враги. Как тяжело, жутко и больно думать об этом!

«Как я беспокоюсь за отца!» — понял Саша и хотел сказать ей что-то бодрое, но она со слезами вскрикнула:

— Не успокаивай, не успокаивай меня!

— Милая Женя! — воскликнул Саша. — Я знаю, что успокоит тебя только наша победа. Ведь и у меня сейчас папа где-то там… Но нельзя нам плакать, нельзя! Кто знает, сколько еще придется увидеть и пережить. Немцы не только Здвойск и Перемышль заняли — они рвутся черт знает куда, даже представить страшно! Минск в огне, Киев, все западные города!..

— Я вот думаю, Саша, и не верится мне, что где-то умирают люди, раскалываются, как игрушечные коробки, дома. Как не вяжется это с нашей вчерашней счастливой жизнью! Неужели пропадет наше счастье?! — Девушка подняла на Сашу залитые слезами глаза. — Умереть еще ничего, но быть рабой! — Женя смахнула с ресниц слезы и гневно заявила: — Нет, никогда!

— Да, ты права, быть не человеком, а скотом — мы не можем. Помнишь: «Лучше умереть