а не шестеренки в механизме, которые можно заменять при неполадках. Я думала, мы уехали из Союза, в том числе чтобы избавиться от дебильной привычки искать крайнего и вывешивать его фотографию на доске непочета в назидание коллективу. Можно подумать, что Милена комсомолка, которую командир отряда застукал на Привозе спекулирующей жвачками. Какое-то “Доживем до понедельника”, честное слово.

“Привоз” так неожиданно упал на мой слух, что я осознала: в прошлой жизни, на собеседовании, психолог Маша так мне и не ответила на вопрос, одесситка ли она, а потом я больше никогда не спрашивала. Неужели она в самом деле не случайно оказалась на экзамене именно в Одессе, а не, скажем, в Чебоксарах? Я вдруг поняла, как по ней соскучилась, и поняла, что соскучилась по человеку, которого совсем не знаю. А еще до меня дошло, что испытываю невероятное облегчение, у меня даже коленки стали ватными от спавшего напряжения: терять Милену, конечно, очень жаль, но действительно, это наименьшее из зол. Раз Тенгиз остается, можно спокойно жить дальше.

– Мария Леонидовна, – произнес Фридман с присущей ему мягкой авторитарностью, – пропажа ученика – серьезнейшее дело. Расследовательская комиссия педагогической инспектуры не может сквозь пальцы глядеть на такое происшествие. Все мы посетили дисциплинарное слушание…

– Все вы посетили дисциплинарное слушание, но уволили вы Милену.

– Следует отметить, что мы никого не увольняли. Прежде чем мы получили рекомендации инспекторской комиссии, выяснилось, что на слушании Милена Владимировна самовольно предложила подать заявление об отставке. Вероятно, такое решение удовлетворило инспекторов, поскольку в отчете комиссии было сказано, что дисциплинарную акцию Деревня Сионистских Пионеров провела успешно, и более никаких требований к нам не предъявляется, кроме подачи на рассмотрение итогового документа о выводах и заключениях в отношении данного события.

У меня уши завяли от такого официоза и формалистики и еще от того, сколько людей было вовлечено в дело одного несчастного Арта, сколько карьер от него зависело и сколько отношений пошатнулось, потому что ему взбрело в голову наклюкаться в курятнике. Ученики и педагоги программы “НОА” были повязаны прочнейшими узами, и, как в самом начале, не ясно было, кто вершит чьи судьбы: взрослые – детей или дети – взрослых. Выходило, что наша разрушительная сила не мерещилась мне, когда я скрывала от Тенгиза похождения Аннабеллы в туалете, а была вполне реальной. Арт обещал, что нам мало не покажется, – впервые в жизни он выполнил свое обещание, возможно сам о том не подозревая.

Как и в первый раз, я начала жалеть о том, что подслушивала не предназначенное для моих ушей. Но и отказаться от такого соблазна не могла. Любопытство было самым опасным грехом на свете. Оно влекло людей в пещеры, из которых невозможно выбраться, в глубины, из которых невозможно всплыть, в леса, где теряешь тропу и аукать можно до бесконечности, но никто тебя не найдет. Но оно и являлось тем рычагом, что заводил механизм взросления.

Фридочке, судя по всему, тоже стало нехорошо от речей Фридмана, потому что она сказала:

– Ты дуреха, Миленочка. Сама, как маленькая девочка, со своим наивным идеализмом. Это пройдет с годами, пройдет, если только ты не выгоришь. Дай я тебя обниму, дорогуша ты моя бедненькая.

Мне неизвестно, разрешила ли Милена себя обнять, но, зная Фридочку, можно предположить, что домовая не стала ожидать формального согласия. Снова заговорила психолог Маша:

– Можно ли поинтересоваться, Милена, что ты там наговорила этой комиссии, что они так обрадовались твоей заявке на увольнение?

– Ты не обязана отвечать, – предупредил классную руководительницу Виталий. – Это твое личное дело.

– Опять личное! – снова взбеленилась Маша. – Что ты имеешь против личного, Виталик? Мы здесь собираемся, между прочим, чтобы говорить о личном.

– Эх, Маша, Маша, – вздохнул Виталий, – ты опять отождествляешься, вместо того чтобы проявлять профессионализм.

Тут Маша совсем потеряла психологическое достоинство, и я представила, что у нее заблестели глаза и она стала моложе на двадцать лет, как она умела делать, когда вовлекалась в мои истории и забывала, что она психолог.

– Не учи меня, ради бога, жить! – повысила она голос. – Я уже сорок лет Маша, и свой диплом я тоже не на Привозе купила. Неужели не понятно, что Милена жертвует собой ради…

Виталий оборвал ее на иврите. Он сказал: “Остановись, пожалуйста. Туда не лезь”. Будто забыл, что все остальные тоже говорят на этом языке не хуже родного.

Но психолог Маша уже залезла. И Тенгизу, наверное, это понравилось, потому что после короткой паузы он Машу поддержал и сказал тоном, с которым обращался к нам, когда мы плохо себя вели, и которому невозможно было сопротивляться:

– Ты, Милена, отказалась отвечать, когда я тебя об этом спрашивал. Не хочешь со мной разговаривать – поговори хотя бы с психологом. Что ты заявила комиссии?

Но Милена все еще была способна сопротивляться. Она сказала:

– Это мое личное дело.

– Личное, – повторил Тенгиз с усмешкой. – Честно говоря, я сам уже не понимаю, где проходит грань между личным и общим в этой Деревне. Когда выгодно, от нас требуется говорить начистоту, когда невыгодно – поощряют молчание. Определитесь, наконец, господа психологи, для какой цели мы здесь каждую среду собираемся и о чем должны говорить. А когда разберетесь между собой, сообщите нам.

Маша ничего не ответила. Вместо нее ответил Виталий, который, судя по всему, то ли решил Машу оберегать, то ли за ее счет выпендриваться, я так и не поняла. Но ответил он совершенно невпопад:

– По правде говоря, вам, друзья мои, не следовало забывать об отбое во время рабочей смены и стоило внимательнее следить за группой.

Но Маша, судя по всему, отчаянно боролась за лидерство и не была готова отдавать его коллеге, который к тому же и не был психологом, поэтому тоже заговорила невпопад.

– Если вы дороги друг другу, – взяла она себя в руки, опять призвав на помощь научные трактаты, – не позволяйте раскалывать вас и разносить по разные стороны баррикад. Мы все на одной стороне, баррикад нет, и Артема здесь больше нет, а он все еще продолжает свою деструктивную деятельность. Я не вижу причины, по которой двое равноправных коллег не могут быть вместе. Такая совместная работа, как у вас, располагает к интимности и к близости. Вы исполняете родительские функции. Родители – это пара. Совместная забота о детях создает романтический перенос друг к другу. Вы свободные холостые люди, почему бы вам не сблизиться? Но, как бы там ни было, в тот вечер вы занимались общим делом, а не друг другом. Кто бы что ни