и не то совладелец, не то заместитель директора какой-то колоссальной российской бензоколонки, явился в Деревню из самой Москвы, никого о своем приезде не предупредив, и устроил колоссальный скандал.

Сперва он скандалил с охранником на воротах, отказавшимся впустить на территорию Деревни арендованный черный джип размером со слона, на который потом глазели наши мальчишки. Охранник вызвал по рации Фридмана.

Поняв, о ком речь, Семен Соломонович тут же впустил человека в малиновом пиджаке не по погоде с рисунком змеи на спине, в узких кожаных ботинках и с огромными золотыми часами на запястье на парковку администрации. Об этом нашей группе доложил Никита, который после уроков подрабатывал уборщиком листьев у ограды за драгоценные пять шекелей в час.

Фридман пригласил господина Литмановича к себе в кабинет, но тот отказался и потребовал, чтобы его вели прямиком к главному директору всея Деревни, поскольку не пристало ему разбираться с такой мелкой сошкой, как руководитель заштатной программы “НОА”. Фридман, не повышая голоса, вежливо увещевал господина Литмановича, объясняя, что после четырех часов пополудни директор всея Деревни покидает пост и уходит домой, о чем нам доложила Берта, возвращавшаяся с урока танцев. Но все было тщетным, и человек в малиновом пиджаке продолжал горланисто качать права.

Права господина Литмановича заключались в том, что он деснами бился с одной из главных раввинш Москвы и справлял с ее многочисленным семейством чуть ли не каждую субботу, не говоря уже о праздниках, устраивал у себя дома общинные трапезы, реставрировал за свой счет общинную синагогу, а она, раввинша, в свою очередь водила тесное знакомство с депутатами израильского парламента, то есть кнессета. А это означало, что господин Литманович – высокого полета птица.

Господин Литманович ничуть не был смущен тем фактом, что его слышали проходившие мимо члены педагогического коллектива и ученики, и продолжал, размахивая кулаками, грозиться, что полетят головы с плеч всех так или иначе сопричастных к программе “НОА” в Деревне в частности и в Израиле вообще.

Программа “НОА”, заявлял он во всеуслышание, вовсе не исполняет своих обязанностей перед родителями учеников и самими учениками. Ничего в этой дилетантской программе, в этой кодле крохоборов, в крахе всех его патриотических и сионистских надежд не отличается от порядков прогнившей советчины. Дети тут предоставлены самим себе, пущены на самотек, дедовщина процветает во всей красе и включает поощрение публичных унижений и потакание грубой силе. Вожатые же, вместо того чтобы заниматься подопечными, водят шуры-муры друг с другом во время работы и не имеют ни стыда, ни даже совести. А он, господин Литманович, истинный и подлинный еврей по отцу, по матери и по матери ее матери, отмечающий каждый божий праздник, не кушающий свинину, открывший магазин кошерной жратвы на Большом Спасоглинищевском и жертвующий ежемесячно Сообществу Сионистов кучу бабла, верил же, верил, что в Израиле все по-другому. Как же он заблуждался!

Собственного единственного сына и наследника доверил он заботам безалаберных халтурщиков. Следовало ему знать, что халявный сыр бывает только в мышеловке, но он все же повелся на сионистские идеалы и на веру в соплеменников. Как можно было быть таким наивным патриотом? Нога его сына никогда больше не ступит на землю израильскую, ни единой копейки не пожертвует он больше ни одной еврейской организации, и не зря, ох не зря процветает антисемитизм, поскольку жиды всегда были и останутся жидами, а мудрые народы Запада всегда это знали и чуяли. Жидовщину, кричал господин Литманович, не истребить из евреев никому и никогда, даже такому человеку, как он, сам господин Литманович, жизнь положивший на улучшение репутации евреев России и окрестностей, но все бессмысленно, бесполезно и коту под хвост. Следовало, следовало ему понимать, что евреи, сбежавшие за границу, трусы и выродки, не способные ни на что толковое в собственной отчизне, да и здесь не способны, что вполне предсказуемо, собственно говоря, если пораскинуть мозгами.

Пусть знает Фридман: то, как обращались здесь с его отпрыском, как превратили жизнерадостного и яркого юношу в запуганное и несчастное существо, которое не нашло никакого иного выхода, кроме как пить горькую, дойдет до высших инстанций. Пусть Фридман не сомневается: завтра же до самого всесильного Иакова Вольфсона дойдет, основателя и главнейшего директора программы “НОА”, которому нанесет он, господин Литманович, личный визит и разнесет всю дирекцию в пух и прах, камня на камне не оставит, пока не восстановит справедливость.

А потом, гори оно все огнем и синим пламенем, пойдет он, господин Литманович, сегодня же вместе с сыном своим Артемом в первую попавшуюся православную церковь, да хоть в ту, что на Русском подворье, и обратится, мать вашу всех, в христианство. И так давно пора.

На каком-то этапе Семен Соломонович перестал отвечать. Молча слушал и покорно кивал. Я сама видела, потому что когда Берта ворвалась в общежитие и рассказала, что происходит, все тут же высыпали наружу, и я тоже высыпала. Подоспела к финальным репликам.

Фридман был белым как штукатурка, а папа Арта обращался к нему на “ты”, и дело было вовсе не в израильской нелюбви к официозу и формалиозу. То было совсем другое “ты”.

– Весело вам живется, пионеры-сионисты? – посмотрел на нас господин Литманович, когда выкачал из Фридмана все оставшиеся права, и погрозил нам кулаком. – Не пороли вас достаточно в детстве ваши папки и мамки, совсем страх потеряли. Угостить бы вас ремнем, знали бы, как своего товарища шестерить.

– Прошу вас, не разговаривайте неподобающим образом с детьми, – пришел в себя Фридман, – это неуместно.

– Да посмотри ты на них! – снова заорал папа Арта. – Какие они дети? На них целину поднимать можно. Жиреют тут на твоих харчах. Их бы на малолетку заслать, научились бы уму-разуму, вместо того чтобы в твоем санатории прохлаждаться. Но и Артемка тоже хорош – не умеет за себя постоять и пить не умеет. Дохляк он, баба. Не вырастил я из него мужика – значит, сам виноват. Ну, ничего, ничего, все поправимо.

Мне неизвестно, удалось ли господину Литмановичу разнести дирекцию программы “НОА” в пух и прах и обратиться в христианство в тот же день, но Арт больше в Деревне никогда не появлялся. Папаша его закидал все сыновние пожитки в чемоданы и отправился восвояси, хлопнув дверью черного джипа.

Мы глядели ему вслед со смешанными чувствами, но почему-то ни злорадства, ни облегчения среди них не было. Даже Аннабелла выглядела немного расстроенной, хотя я уверена, что и она, как и все мы, сожалела не столько о человеке Артеме Литмановиче, по которому страдала