– Нет, – ответил Натан. – Просто я не знаю, что сказать.

Опять он приобрел тот замороженный вид, как тогда на камне в пустыне, когда не решался меня поцеловать. Вот и иди пойми, надо называть вещи своими именами и озвучивать свои желания или не надо.

Я вполне могла бы обидеться, потому что мужчины отказывают только ненастоящим женщинам, но тут вовремя вспомнила, как на протяжении всей жизни Эшли Уилкс отказывал Скарлетт, а она точно была настоящей женщиной и никоим образом не андрогином, так что я несколько успокоилась. Но далеко не полностью.

– Слушай, может, на самом деле тебе мальчики нравятся, а не девочки? – спросила я на всякий случай, потому что мы и это обсуждали на уроке с Жанной. – Ты поэтому со мной встречаешься? Потому что я похожа на мальчика?

– Ты окончательно поехала мозгами, – очнулся Натан.

– Неужели ты хочешь только целоваться со мной и больше никаких желаний мое тело у тебя не вызывает?

Натан улыбнулся, и от его улыбки мои собственные желания стали во много раз понятнее.

– С чего это ты взяла?

– Потому что если бы ты их испытывал, ты бы знал, что сказать.

– Не обо всех желаниях обязательно говорить вслух. Некоторые и так очевидны.

– Ты имеешь в виду свой пенис? – Я внимательно посмотрела на его ширинку, но никаких очевидных признаков желаний не узрела, а это, судя по всему, было плохим знаком.

Натан так прыснул, что его слюна немножко попала мне на нос.

– Ой, извини. – Он утер мой нос своим рукавом, но это было бессмысленным поступком, потому что дождь и так швырялся в лицо брызгами, которые от слюней едва ли отличишь.

– Я вызываю у тебя смех? – с последними остатками достоинства спросила я.

– Не ты, а твоя манера выражаться.

– Не понимаю, что тут смешного. Я называю вещи своими именами. Пенис есть, а слова нет? Или у тебя нет пениса?

– Есть у меня пенис, – продолжал ржать Натан. – Я даже разрешу тебе его потрогать, если ты попросишь.

– Ты несерьезный человек, – начала я закипать. – Почему ты все время паясничаешь?

– Я более чем серьезный человек. – Натан приложил нешуточное усилие, изображая серьезное лицо, даже губы трубочкой сложил, чтобы затянуть улыбку покрепче. – Только я не хочу с тобой спать, потому что тебе вдруг показалось, что это комильфо. Ты сейчас не на себя похожа, а на Аннабеллу.

– Не похожа я на Аннабеллу! – воскликнула я.

А ведь месяца три назад я все бы отдала за такое сравнение. Как быстро меняются приоритеты – и моргнуть не успеешь.

– Вот именно, – подтвердил Натан. – Если тебе необходимо это услышать ушами, то твое тело вызывает у меня желание, и у моего пениса – тоже.

Фраза была невероятно корявой, но мне она почему-то невероятно понравилась.

– Как же ты обожаешь слова, – верно заметил Натан Давидович. – Но может быть, было бы лучше, если бы я сказал, что я тебя люблю?

Такого я никак не ожидала. Я совершенно остолбенела от неожиданности. Почему-то эти слова оказались во много раз страшнее пенисов – настоящих и буквальных. То есть буквенных. То есть словесных. Словных. Словарных.

– Это тоже новости, как и наличие у меня пениса? – Натан опять улыбнулся, на этот раз нагло. – Ты же хотела называть вещи своими именами.

Если повторить одно слово много раз, оно теряет смысл. “Пениспениспениспе… ”

– Да я же тебя люблю с тех пор, как увидел тебя первый раз в Клубе. Ты сразу была такая… нашенская и тоже не от той стенки. Все как надо.

Вот не умел Натан Давидович, несмотря на свою сообразительность, делать комплименты, хоть ты тресни.

– А ты меня? – он спросил.

– Что?

Он оказался совсем близко. Надо мной нависла улыбка, полная мокрых зубов и поцелуев, и капли дождя на стеклах очков, и длинная шея с выпирающим кадыком, и заостренный подбородок, еще не мужской, с редкими колючками и подсыхающей царапиной от неумелой бритвы. У всех вещей были свои имена.

Он прижался губами к моим волосам, а пенисом – к животу, где-то в районе пупка. Я никогда такого раньше не чувствовала. Даже когда мы валялись на камне в пустыне. Там было слишком ошеломительно и потрясающе. А сейчас – просто было.

– Ты меня не любишь?

Я не знала, что на это ответить, хоть ты тресни. Лучше бы он об этом не заговаривал. Лучше бы мы всегда только целовались и делали вид, что только губы у нас взрослые, а в остальном мы бесполы.

Он продолжал наступать, а я отступала, пока не оказалась прижатой к низкому деревянному ограждению клубной террасы, и дождь залил мне голову, как душ.

– Ты меня любишь?

Натан положил мою ладонь себе на ширинку. Под джинсами было твердое и теплое, как картошка, вынутая несколько минут назад из углей костра. Может быть, пять минут назад или семь, и ты ее завернула в подол рубашки, чтобы не обжечься, а потом проверила, достаточно ли она остыла.

– Та-а-ак, – сбивчиво продышал мне Натан в шею, где-то у начала уха или конца, смотря с какой стороны смотреть. – Русский язык – это для нас слишком трудно.

И лизнул мою шею языком.

Любовь – это не вещь, и у нее нет имени.

– Скажи на иврите.

Он что-то делал с моей шеей, а почему-то казалось, – что с затылком или лбом, я точно не могла определить, потому что все нервные окончания органов головы закоротили и все обычные маршруты восприятия нарушились. Я вообще не соображала, чего он от меня хотел, потому что слова перестали звучать в ушах, а отпечатывались на коже.

– На иврите скажи, – написал он на шее или на лбу, на затылке, а может быть, и на ключице. – Тагиди бе-иврит. Ани…

– Ани, – повторила я, как он просил.

– Оэвет…

– О… э… вет…

Натан опять оказался прав. Ведь иврит находился в другом отсеке моего мозга, в том, который еще не был перегружен чужими смыслами. Иврит огибал ту запруженную площадь, на которой все те люди, о которых я когда-либо читала, которых когда-либо видела или слышала, произносили “я тебя люблю”, пытаясь перекричать толпу. И на этом окольном пути, в безлюдном переулке, в глухой подворотне, как шпионы, слова на иврите подкрались ко мне бессмыслицей, а вырвались, одевшись в мой личный, непорочно чистый, единственный и неповторимый смысл.

– Аниоэвет… Ани оэвет отха.

Я повторяла, повторяла, сперва осторожно, испуганно, нащупывая почву, как человек, который учится ходить, и с каждым повтором слова звучали