Я посмотрела в окно, в которое билась скучная сырость, серая слякоть, бестолковая пасмурность и склизкая непогода и ничего даже близко похожего на снег, и с тревогой почувствовала, что заскользила вниз по кривой параболы.

Глава 28

Сексуальное воспитание

Унылый период после неновогодней Хануки длился до бесконечности. Каникул не предвиделось аж до марта, нагрузка в школе увеличилась, экзамены стали еженедельным событием. Мы учились с восьми утра до пяти вечера. Темнело рано, а мы еще сидели в классах, и от этого тупое уныние все возрастало. Потом делали домашние задания, иногда репетировали очередные показательные выступления, участвовали в групповых беседах и к концу дня полумертвыми заваливались в кровати, отказываясь даже от вечернего душа.

Казалось, нас специально загружали по самые брови, чтобы не оставалось свободного времени впадать в зимнюю хандру, которой так боялись в программе “НОА”. В принципе, такой метод был эффективным: когда ты занят повседневностью, скучать по родителям и по домашней еде, размышлять о смысле жизни и завидовать местным, которые после уроков отправлялись домой, не остается сил.

Поэтому, вместо того чтобы скучать, размышлять и тосковать, все повально болели.

В январе у многих внезапно появились неопознанные симптомы – головокружение, одышка, повышенная потливость, боль в суставах и исчезновение аппетита, что являлось причиной прогулять спорт. Поход к медсестре мог принести отгул от хотя бы еще одного урока, но бессердечная медсестра, как правило, ставила диагноз “простуда” и прописывала акамоль и многоводы, от дальнейших занятий не освобождая.

Для тех, кто настаивал, что скоро умрет, оставалась еще одна возможность – поход к врачу. Бедная Фридочка сбивалась с ног, разъезжая с мнимыми и не очень больными по очередям в больничную кассу. Там врачи чаще всего ничего опасного для жизни не обнаруживали, но иногда, чтобы перестраховаться, направляли на рентгены, анализы крови и кардиограммы, и считалось большим достижением заработать очередь к ортопеду или дерматологу, потому что на визит к ним тратился целый учебный день.

Мне не удалось ничем заболеть, хоть я и честно прислушивалась к себе ежеминутно, сидела рядом с Аннабеллой, которая температурила и ничего не ела, пила какао из одной чашки с кашляющей Аленой, но все без толку. А поскольку мне не хотелось придумывать болячки, я очень ждала возвращения стрептококка, но он пропал без вести.

В какой-то момент красота и живописность Деревни перестали радовать глаз и примелькались и стали повседневностью, а потом пустило корни ощущение тюремного заключения. Все повторялось изо дня в день, как в недавно вышедшей картине “День сурка”, которую мы смотрели в Клубе на пиратской кассете с гнусавой озвучкой. В этом фильме все мы узнали обреченность и скорбь ученика программы “НОА”, в чьей жизни ничего нового никогда не происходит, одни и те же рожи всегда маячат перед глазами, всегда говорят одно и то же, и однажды можно вообще перестать разговаривать, потому что заведомо знаешь, как отреагирует собеседник.

От такой безвыходности мы узнали друг друга так досконально, как никогда прежде никого не знали, даже собственных братьев и сестер, не говоря уже о родителях. Мы могли с закрытыми глазами рассказать, из чего состоит содержимое тарелки каждого на завтраке, обеде и ужине, не сомневались, кто получит сотню на английском, а кто опять провалит иврит, могли угадать, что наденет Вита в четверг, а Аннабелла – во вторник, автоматически распределяли вещи горками во время дежурств у стиральной машины, зная, кому принадлежат черные свитера, а кому – зеленые носки.

И хоть у нас не было привычки делиться друг с другом нашим прошлым, проблемами в семье или просто чувствами и мыслями, не касающимися Деревни, мы автоматически считывали эмоции друг друга и заражались недовольством, ворчанием, обидой или тревогой, случайно встреченной кем-то у кого-то поутру в Клубе, распространенной потом как по бикфордову шнуру в классе, взрывающейся динамитом за обедом.

Это и было то романтическое групповое сплочение, о котором говорили взрослые: мы не разделяли общей идеи или глубокой привязанности друг к другу – с некоторыми ребятами я едва ли обменивалась парой фраз, – мы просто превратились в один организм, дышащий в унисон. И вовсе не надо было над этим усиленно работать – так случилось само по себе.

Ярким событием в этом вязком болоте из череды одинаковых дней стал урок сексуального образования.

В один прекрасный день все члены воспитательской команды, включая Милену и самого Фридмана, пришли на групповую беседу. Их сопровождали два незнакомых человека: красивый молодой человек в интересных очках и грубоватая женщина, типичная израильтянка – ненакрашенная, в бесформенной одежде, с густыми длинными неухоженными волосами, и при этом выглядевшая так, будто неряшливый внешний вид – не помеха для привлекательности.

Нам торжественно объявили, что, поскольку мы подростки, нас следует посвятить в сферу жизни, которая неизбежно, когда-нибудь, однажды, вовсе не сейчас, а в очень далеком будущем, но все же нас затронет. Вероятно, все они явились вместе, чтобы разделить неловкость на шестерых.

Раздались громкие смешки, потому что когда взрослые открыто говорят о сексе в группе подростков, так полагается делать. Арт и Аннабелла презрительно фыркнули дуэтом. Потом посмотрели друг на друга с откровенной ненавистью. Я не посмотрела на Натана Давидовича, потому что мы все еще вели холодную войну на почве еврейской и советской самоидентификации, но знала, что он на меня посмотрел, и поэтому покраснела, а может быть, и побледнела. Я скучала по поцелуям.

Нас поделили на группу мальчиков и группу девочек. Мы наклеили на кофты наклейки с нашими именами, группу мальчиков увел за собой интересный очкарик, а группой девочек завладела неряшливая израильтянка. Коренные израильтяне ни в чем не знали неловкости.

Женщина достала из рюкзака деревянную статуэтку без головы, туловища, ног и рук, чем повергла всех девочек, включая даже Аннабеллу, в глубокое замешательство.

Тут я точно покраснела. Зарделась. Побагровела. Запунцовела.

– Я – мадриха сексуального образования. Я родилась в Израиле, но мои родители из русских. Я кибуцница, и меня зовут Жанна, – представилась женщина на неплохом русском, но с сильным ивритским акцентом. – Вы знаете, что это такое?

Она сунула статуэтку в руки Алене. Та судорожно хихикнула.

– Какой ужас! – вырвалось у Аннабеллы.

– Это не ужас, а мужской пенис, – сказала кибуцница Жанна, будто в природе существовали и женские пенисы.

Ивритский акцент несколько сгладил немыслимость последней фразы. Алена, опять хихикнув, бросила мужской пенис Вите, а та – Соне. Но Соня его не поймала, и он со стуком упал на пол. Жанна его подняла и укоризненно