Маша ничего не сказала, а посмотрела на меня очень вопросительно, что всегда развязывало мой язык, даже перетруженный поцелуями.

Я объяснила Маше, что обрела счастье, покой и волю, что меня больше ничего не тревожит, плакать мне больше не хочется, я ни на кого не злюсь, не агрессирую, не фрустрируюсь по мелочам, и мне теперь очень даже понятно, зачем я покинула дом родной и уехала в Израиль, потому что Израиль теперь мой дом, и мне здесь хорошо и прекрасно, и замечательно, и я иногда езжу в гости к Трахтманам, и мне с ними вполне комфортно, и я могу при случае обратиться к ним за поддержкой, а Деревня – самое лучшее место на планете, и лучшего периода в моей жизни никогда не было и, может быть, даже и не будет, а это вовсе не надо анализировать, потому что от анализирования хорошего может поплохеть, а счастье вообще не терпит понимания, оно не из головы, и все у меня складывается, и учусь я хорошо, и проблем с одноклассниками больше нет, потому что Арт притих, и хоть это и подозрительно, мне абсолютно плевать, потому что группа наконец у нас сплачивается (я этого не замечала, это Фридочка так говорила).

– Ты влюбилась, Зоя? – спросила психолог Маша, чем, честно говоря, вывела меня из себя и укоренила в решении завершить нашу работу надо мной.

Я ответила все же, что не влюбилась и что это пошло – так обо мне думать, как будто я какая-то героиня из сентиментальных романов, для которой любовь – самый главный в жизни источник счастья.

Психолог Маша вздохнула и сказала следующее:

– Я понимаю твое желание завершить терапию, потому что когда человек счастлив, ему вовсе не хочется копаться в себе. Он счастлив, и все. Но мне кажется, что такое решение слишком скоропалительное. И дело вовсе не в том, что ты нуждаешься в помощи или поддержке, – вовсе нет, я вижу, что ты сильная и вполне в состоянии сама справляться. Дело в том, что ты еще много чего можешь извлечь из наших встреч, именно потому, что ты так хорошо и талантливо работаешь. Смотри, какого прогресса ты достигла за столь краткое время.

Я обдумала Машины слова, которые застали меня врасплох, потому что, с одной стороны, это был комплимент, с другой – сопротивление моему решению, а с третьей – выходило, что психолог Маша считает, будто мой прогресс являлся исключительно плодом наших встреч. И этот тройной смысл мне не очень понравился, о чем я тут же Маше и заявила, потому что привыкла уже, что с ней лучше сразу прямо все говорить, а не строить морды, которые она все равно вычисляет.

Я видела, что психолог Маша сдержала очередной вздох, а ее грустные глаза погрустнели еще больше, как всегда бывало, когда ей казалось, что она понимает суть вещей лучше меня, но не хочет принижать мое достоинство и поэтому оставляет свои прозрения при себе.

Я спросила:

– Почему вы сдержали вздох?

А Маша вместо ответа сказала:

– Ты очень чуткая девочка.

– Я не девочка! – сказала я.

– Кто же ты? – спросила Маша.

Мне хотелось сказать “девушка”, но я терпеть не могла это слово. Мне хотелось сказать “женщина”, но я прекрасно понимала, что это не совсем так. Кем же я была?

– Я Комильфо, – сказала я очень гордо. – И все у меня комильфо.

Маша спорить не стала. Она сказала:

– Ты многое понимаешь, Зоя, иногда слишком многое. И ты, несомненно, должна понимать, что то, что сейчас с тобой происходит, это этап. Раньше был плохой этап, и все тебе виделось в мрачных тонах. Он прошел. А сейчас это хороший этап, и все тебе видится в ярком свете. Но и он пройдет. – Она сделала паузу, будто задумавшись, стоит ли продолжать, и в итоге своих умных коней не придержала: – Это называется идеализацией. Но жизнь не черная и не белая, Израиль не черный и не белый, и Деревня тоже, и все остальное. Правда где-то посередине, и она серая. А ты еще не там.

– Вы говорите банальности, – разозлилась я на психолога Машу, внезапно вспомнив слова Аннабеллы про обиженную на жизнь тетку, и мне почему-то захотелось ее еще больше обидеть. – Вообще-то я таки все это понимаю, нам Виталий объяснял еще в самом начале года про параболу настроений учеников программы “НОА”, и про адаптацию, и про интеграцию, и про все эти ваши умные штуки. Но вы что, хотите меня типа с небес спустить такими пониманиями? Вам обязательно надо, чтобы я страдала, чтобы вам было со мной интересно?

– Мне с тобой всегда интересно, – грустно улыбнулась Маша. – И поэтому тоже мне бы хотелось, чтобы мы продолжили работать. Мне не хочется от тебя отказываться.

Я не знаю, честно говоря, что сказал бы главный наставник всех психологов на такое Машино откровение, но мне оно понравилось. И факт, что осталось в моей памяти на долгие-долгие годы, и, вероятно, не будет преувеличением сказать, что навсегда.

Мне в самом деле казалось, что я успешно завершила свое психологическое созревание – на пять, если не на пять с плюсом. И было невероятно важно Маше это доказать. И она поняла, что мне очень важно ей это доказать, и не стала больше настаивать. Я поблагодарила ее от всей души за то, что позволила мне быть открытой и откровенной. И стало немного грустно, но не так, чтобы очень. А Маша сказала, что если она мне когда-нибудь понадобится, она всегда здесь. И еще спросила на прощание:

– А что там Фриденсрайх? Как он поживает?

И снова стала родной, знакомой и молодой, и вовсе не теткой, и уж точно не обиженной жизнью, и зря я ее обидела Виталием, с которым она явно конкурировала на психологическом поприще. Я не удержалась от улыбки до ушей.

– У него тоже все в порядке. Он тоже счастлив и обрел покой. Он познакомился с одной девушкой. Она отважная беглая иудейка. После погрома в Сарагосе, где испанские вельможи прирезали всех ее родных, долго скиталась по миру, потом ее похитили и продали в бордель в ужасном краю Авадлом, где она провела десять лет. Но она убила хозяйку борделя, пристукнув ее кочергой по голове, и удрала в благословенное Асседо со своей подругой Джокондой. А удрала она именно в Асседо, потому что у нее была дочь, которая родилась прямо там же, в борделе,