Шрифт:
Закладка:
Или, услышав такое, я бы протянула ему флягу физраствора, чтобы прочистил ею свой воспаленный мозг?
Не та сестра, не та дочь, не тот парень – все вокруг Воронцовых оказалось выдумкой, а не истиной.
– Двойки, – размышляла я про главное в уравнении, перевести mi на человеческий язык я не могла, но двойки определенно не были случайными.
Моя мама ненавидела цифру «два», а Владислава Воронцова все полотна изрисовала парами.
– Полотно, – обернулась я к двери, – тубус, который прислала мне Яна… а на самом деле истинная Алла.
Алла во мне подсказывала, что нужно срочно увидеть картину. Если уж имя хорька – имя королевы ядов и ночных кошмаров – было частью загадки, то и полотно не может «промолчать».
Его ведь даже не я выбирала. Воронцова хотела сделать подарок, и, отнекиваясь, я ляпнула: выберите сами. И выбор был сделан. Аллой.
Схватив на кухне несколько ножей подлиннее, я выбежала в подъезд и принялась кромсать, рвать и прокалывать синий тубус, опрокидывая с него горшки герани, что раскалывались на равные половинки.
На шум выбежала тетя Зина с зажатой в зубах незажженной сигаретой.
– Чего расшумелась? Ночь-полночь! Кира, чего горшки раскидала-то? Мамка расстроится. Тяпку схватит!
– Теть Зин! – распрямила я спину, стирая со лба испарину. – Кто у нас умер?
Будет смешно, если ответ все это время был вот тут – в чертогах головы соседки-сплетницы.
– В доме, что ль? Так годовщина с похорон у Волковых четвертого числа, Самсону Андрианычу за девяносто перевалить-то с месяц не успело, как он…
– Нет! В моей семье!
– Никто у вас не умирал. Только дед один. Муж бабки твоей. Так он старый был. А вы как переехали с Солнечногорска, так живете здеся, ни разу никого не схоронив.
– Это было в Солнечногорске… не здесь… Конечно, поэтому я не помню…
– Чевой было-то, Кира? Чевой там было-то?
– Горе. Тетя Зина, там было горе, которое они хотели забыть, а я хочу вспомнить.
Я уже раскромсала левый край, где располагалась крышка тубуса.
– Линолеум-то тебе зачем?
– Это картина. Там внутри свернутая в трубу картина. С подсказкой, кто умер!
Из двух соседних дверей слева от тети Зины выглянуло несколько любопытных голов.
– Милиции на этих не хватает… Ни дня без шума-то!
– Уймись, Шурка. Кликни Мишку с Колькой. Подсобят пущай. Не видишь, девка надрывается. А ну быстро! Или участковому доложу про то, что ящики почтовые вскрываешь да таскаешь программы телевизионные.
Лицо Алесандры Игнатьевны пошло белыми пятнами, как свет, что лился на ее кожу сквозь дуршлаг, но пацанов она все-таки позвала.
Коля с Мишей подняли край рулона, что утыкался в стену ближе к их квартире, а мы с тетей Зиной тащили противоположный.
Тетя Зина так старалась, чтобы первой узнать, кто же помер в Солнечногорске восемь лет назад. Что свело с ума мою маму, довело отца то ли до любовницы, то ли до клуба анонимных алкоголиков, а из меня (в ее понимании) вырастило социопатку. Таких новостей ей хватит на год.
– Готово! – бросила я полотно на мокрый асфальт у подъезда в островках слякоти. – Разворачивайте!
– Чего в грязь-то кидать. Картина ж!
– Мне она не нужна. Только узнаю, что там.
Миша с Колей начали раскручивать рулон, пока я держала основание.
– Кира! – услышал я голос отца. – Кира, стой!
Но меня было не остановить. Я на миллиметр от истины. От правды, что все это время была рядом, под самым моим носом. Когда мы закончили застилать мокрый асфальт полотном, за которое на вернисаже дали бы пятьсот тысяч, я поняла, что огромный рисунок в стиле импрессии так просто не рассмотреть.
Нужно с высоты.
Развернувшись, я побежала в подъезд, расталкивая скопившихся любопытных соседей.
– Стой! – схватил меня за руку отец.
– Пусти! – потеряв мышечный тонус, я рухнула из его хватки мешком трухи в грязную слякоть. – Я должна!
– «Скорую»!
– Полицию!
– Участкового! – доносились голоса и крики из собравшейся толпы.
Задыхаясь, перепрыгивая ступени, хватаясь за перила и падая, зареванная, я бежала на крышу. Лестница, люк… цепь с замком кем-то срезана, я вытянула руку, уставившись на люк дома, где я жила с родителями столько времени. На крышке люка был выложен зеркальной плиткой кролик из «Алисы в Зазеркалье». Такие же, только неоновые, были у меня и Кости в ванной на потайных люках, которые вели на крышу.
Она была здесь. Алла знала, что я окажусь около этого люка, что полезу на крышу рассматривать нарисованное ее матерью полотно! Она всегда все знала… всегда!
– Кто же ты, Алка… – смотрела я на свое отражение в зеркале мозаики.
Снизу раздались крики, стоило мне приблизиться к краю. Собравшиеся боялись, что я сорвусь. А кто-нибудь наверняка только этого и ждал. Я стояла, опершись ногой о парапет, и смотрела вниз. На картину.
Надеюсь, все эти орущие внизу люди успели отойти в сторонку, когда от увиденного меня вывернуло.
Дважды.
Глава 21
Отдай улитку, сказал Журавль
Это была я.
На полотне нарисован мой портрет. В профиль. Нарисован в стиле импрессионизма Воронцовой огромными яркими мазками. В коллекции «Пара Парадокс» все было по два. И эта картина не стала исключением. На ней меня тоже оказалось две, смотрящих друг на друга, словно в отражение.
– Мама… – прошептала я, видя, как она сидит на корточках и кромсает ножницами угол картины… наверняка зигзагом.
У подъезда с мигалками и воем остановилась пожарная служба, карета «Скорой» и черный минивэн, откуда выскочил репортер с микрофоном и оператор с камерой. Чтобы не попасть во все новости в рубрике «Ужасы нашего городка», я спустилась той же дорогой через люк, толкнула дверь в квартиру и завалилась лицом на подушку, подперев дверь стулом.
Через пять минут меня нашел отец, выбив стул и сбив с петель половину двери. С ним в комнату протопал врач (я чувствовала запах бинтов и лекарств, как в аптеке), но, судя по репликам отца, тот быстро отослал его, понимая, что болит у меня не тело, а душа.
Отец вытянул прижатый мною плед и накрыл, подтыкая края.
– Девушка на картине, – начала я разговор, – такая же, как я. Моя сестра? Это она умерла на той площадке?
– Нет.
– Ты врешь, – прозвучал мой ответ точкой. – Я просто знаю, что ты врешь.
– Нет, – снова повторил отец.
– Мама назвала меня Ирочкой… сегодня
