В этом году победил район Жираф. Неожиданно, так как он редко выигрывал. Серрана при этом присутствовал, пожал руку заляпанному грязью, улыбающемуся наезднику, который принес району победу, похлопал его по плечу. Его первая победа. Все согласились, что этот молодой человек далеко пойдет.

Это было несколько недель назад. Жизнь в городе вернулась в нормальное русло; это никак не сказалось на ранчо Серраны за городскими стенами. Шел сезон размножения, некоторые кобылы должны были вскоре дать приплод и нуждались в присмотре. У него здесь было четыре собственных жеребца плюс три присланных аристократами и купцами из других городов для скрещивания с его кобылами. А несколько дней назад на ранчо привели великолепную кобылу для Тарсенио, его самого ценного племенного жеребца. Обычно жеребцов доставляли к кобылам, но Серрана многое делал иначе, и люди готовы были платить большие деньги и менять свои привычки, чтобы позволить ему так поступать. Никто не сомневался в его репутации, его знаниях и в качестве ухода за их лошадьми.

Сдержанный человек, неулыбчивый, но когда он улыбался – скажем, после того, как кобыла благополучно произвела на свет жеребенка, или когда его юный сын успешно проехался на норовистой лошади, – выражение его лица согревало. Дочь часто заставляла его смеяться. Солнце после дождя – так всегда говорила жена о его смехе. Она очень хорошо его знала; это его больше не смущало.

Когда он участвовал в скачках, ему было полезно внушать страх, чтобы его опасались на скаковой дорожке, но теперь в этом не было необходимости. Он даже стал известен как хороший рассказчик – приезжая в город по делам и останавливаясь в таверне, он часто делился историями о конях, о скачках. Всегда только об этом. Он никогда не позволял поставить ему выпивку. Карло вызывал скорее восхищение, чем любовь, но с недавних пор некоторые стали говорить, что он им нравится. Он был родом с юга. Его кожа говорила об этом. Очевидно, ездить верхом он научился там.

Одной кобыле скоро предстояло ожеребиться, это был вопрос нескольких дней. Он возвращался домой, навестив ее, когда увидел одинокого всадника, который подъезжал к воротам по тропе, идущей от дороги на Бискио. Всадник остановился на некотором расстоянии от ранчо. Это было необычно.

Карло запоздало увидел, что это женщина. Необычным было также то, что она приехала одна. Это не было особенно опасным здесь, при свете солнца, во второй половине дня, но женщине неразумно ездить одной. Да и не только женщине. Она не очень хорошая наездница; он отметил это непроизвольно. Всю жизнь занимался лошадьми.

Она стояла на месте, слишком далеко, чтобы он мог как следует ее разглядеть. Она смотрела на его ранчо. Это было красивое ранчо: пастбища, амбары, тренировочные круги, широкий низкий дом, построенный им в южном стиле, потом расширенный. Можно было видеть множество лошадей. Разумеется.

Почему-то он тоже остановился. Он стоял на месте и смотрел на нее. Солнце слева от него начинало садиться, был ветреный день, по небу бежали белые облака. Голубая луна восходила на востоке; еле видная при дневном свете, она все же присутствовала, как воспоминание.

Стоя между главным амбаром и воротами и глядя на север вдоль дороги, ведущей только сюда, Серрана почувствовал, как его сердце очень сильно стукнуло один раз. А потом ему показалось, что оно действительно остановилось на мгновение, прежде чем снова забиться. У него задрожали руки. Когда он снова зашагал к воротам, то обнаружил, что ноги у него тоже трясутся.

Женщина тронула коня с места и поехала вперед. Очень медленно.

Карло Серрана заплакал.

Они встретились у широких ворот из деревянных реек, высотой ему по грудь. Он подошел к ним первым и ждал.

Подъезжая, Ления увидела, что он плачет. Это обрушилось на нее как удар молота.

Это был он. Она узнала его издалека, после двадцати с лишним лет, после всего, что время и жизнь сделали с ними обоими. Она видела, как он шел по своей собственной земле, а потом резко остановился, когда заметил ее, тоже остановившуюся на дороге. Мальчик, которому не было еще и десяти лет, когда в последний раз…

Когда в последний раз она видела его, знала, любила. Всем своим еще не разбитым сердцем.

Она была высокой. Он помнил ее такой с детства, хотя, возможно, лишь потому, что был младшим братом рядом со своей сестрой и защитницей. Это могло исказить воспоминания. Он помнил отца высоким, а тот не был таким.

Все осложнялось тем, что они оба плакали. Никто пока не произнес ни слова. Они оба не были на это способны. Он не отличался разговорчивостью, а сейчас чувствовал… чувствовал слишком много, чтобы это можно было передать словами.

Она спешилась. Не слишком неловко, подумал он, следя за каждым ее движением – жадно, нетерпеливо.

Она пошла к воротам, возле которых он стоял, но остановилась (опять остановилась) на небольшом расстоянии от него.

Она оставила коня непривязанным, чего не следовало делать, но…

Она казалась ему такой красивой, и с ней было связано такое горе и воспоминание о горе…

– Я никогда не плачу, – сказала Ления. Первые слова.

От этого он заплакал только сильнее. Ему было трудно дышать. Он старался справиться с собой, делая прерывистые, болезненные вдохи.

Наконец он сказал сестре, Лении, после такого долгого перерыва:

– Я убивал людей дома. Ашаритов. Даже тех, кто учил меня ездить верхом. Я произносил… я всякий раз произносил твое имя и имя отца, когда делал это. Я был уверен, что ты умерла. Потом умерла мама, вскоре после этого. Я похоронил ее там, где люди помогли нам похоронить отца, под оливами.

Речь. Это была почти речь.

Ления покачала головой. И продолжала качать головой, вытирая рукавом слезы с глаз. С черных глаз, которые он так хорошо помнил.

– Ох, Карлито, – сказала его сестра.

Его никто так не называл с тех пор, как ее увезли. Он схватился руками за верхнюю перекладину ворот, чтобы удержаться на ногах. Он и в самом деле чувствовал, что вот-вот упадет. Но потом он протянул руки над воротами, и в конце обычного весеннего дня его потерянная сестра из утраты и воспоминания вновь превратилась в часть его жизни, в несколько шагов преодолев тот последний клочок земли Джада, что их разделял, и взяла его ладони в свои, и у ребенка, живущего в нем, из самого сердца вырвался крик. В нем была радость, и боль, и острое осознание потерянного навсегда времени.

Она должна была