все-таки оно сумело развиться вполне достаточно для того, чтобы отринуть зависимость от бессознательной психики и обрести самостоятельность. Сознание гордится этим освобождением, но совершенно упускает из вида тот факт, что, освободившись якобы от бессознательного, оно пало жертвой собственных слов-понятий. Дьявол, так сказать, изгоняется Вельзевулом. Наша зависимость от слов настолько сильна, что потребовалось придумать философский «экзистенциализм», чтобы напомнить о реальности, существующей помимо всяких слов; впрочем, имеется опасность, что «экзистенция», «экзистенциальный» и прочие понятия тоже обратятся в пустые слова, хотя мы будем воображать, что с их помощью нам удалось-таки уловить реальность. Человек может зависеть — и зависит на деле — от слов в такой же степени, как и от бессознательного. Конечно, стремление к Логосу было великим достижением, но за это пришлось расплачиваться утратой инстинкта и связи с реальностью — в той мере, в какой человек остается в примитивной зависимости от простых слов. Эти слова подменяют собой предметы, чего в реальности, разумеется, не происходит, и принимают «насыщенные» формы, становятся вычурными, чужеродными, напыщенными, раздуваются до «могущественных слов», если цитировать шизофренических пациентов. Фактически возникает примитивная словесная магия, и человек незаслуженно перед нею благоговеет, ибо все, что отличается от заурядного, воспринимается как особенно глубокое и значительное. Поучительные примеры такого рода обнаруживаются как раз в гностицизме. Неологизмы норовят не только утверждать свою полную независимость, но и подменять собой реальность, которую изначально были призваны выражать.

443 Разрыв связей с бессознательным и подчинение тирании слов чреваты для нас следующей серьезной угрозой: сознательный ум все больше вовлекается в дискриминирующую, расчленяющую деятельность, и картина мира распадается на бесчисленные частности, из-за чего пропадает исходное ощущение единства, которое было неразрывно связано с единством бессознательной психики. Это ощущение единства вплоть до семнадцатого столетия господствовало в философии, принимая облик учения о соответствии и «симпатии» (симпатической сверхъестественной связи) всего сущего, а сегодня, после длительного забвения, вновь извлекается на свет и попадает в поле зрения науки — благодаря открытиям, сделанным психологией бессознательного и парапсихологией. Способ, которым бессознательное вторгается в сознание, посредством невротических расстройств, не только побуждает сопоставить его с нынешней социально-политической обстановкой, но даже представляется ее побочным следствием. В обоих случаях налицо сходная диссоциация: мировое сознание расщепляется «железным занавесом», а на индивидуальном уровне наблюдается расщепление отдельно взятой личности. Эта диссоциация охватывает весь мир, психологический раскол затрагивает несметное множество индивидуумов, совокупность которых вызывает к жизни соответствующие явления массового сознания. На Западе крах старых порядков обусловливается главным образом социальными, массовыми факторами, а на Востоке основной причиной служит развитие техники. Вина лежит, прежде всего, на забвении: индустриальное население забыло об экономических и психологических корнях вследствие стремительного технического прогресса. Но ведь очевидно, что техника появляется благодаря особой, рационалистически ориентированной дифференциации сознания, которая тяготеет к вытеснению всех иррациональных психических факторов. В итоге люди и народы сталкиваются с бессознательной оппозицией, которая со временем усиливается настолько, что может вступать в открытый конфликт.

444 Нечто подобное, хотя и в обратном смысле, разыгралось, с меньшим размахом и лишь в духовной области, в первые века христианской эры, когда спиритуалистическая дезориентация римского мира была восполнена утверждением христианства. Чтобы выжить, христианству, разумеется, пришлось сопротивляться не только внешним врагам, но и собственным чрезмерным притязаниям, выразителем которых был, в частности, гностицизм. Ему пришлось неуклонно рационализировать свое учение, дабы преградить русло потока иррациональности. На протяжении столетий это вело в направлении диковинного брачного союза между изначально иррациональным посланием Христовым и человеческим разумом — союза, который служит приметой западноевропейского духа. Разум постепенно начал преобладать, и рассудок стал самоутверждаться и требовать для себя полной автономии. Подобно тому, как рассудок покорил психику, он точно так же покорил Природу, породив научно-техническую эпоху, которая оставляла все меньше и меньше места человеку естественному, то есть иррациональному. Тем самым закладывались основания для внутренней оппозиции, которая сегодня угрожает мирозданию хаосом. Ныне кажется, что мир окончательно вывернулся наизнанку: все силы преисподней прячутся за разумом и рассудком, а под маской рационалистической идеологии слепая вера стремится огнем и мечом навязать себя, как будто состязаясь с воинствующей церковью в ее наиболее мрачных обличьях. Из-за удивительной энантиодромии[636] христианский дух Запада сделался защитником иррационального, поскольку, даже будучи породителем рационализма и интеллектуализма, он не поддался им до такой степени, чтобы отказаться от веры в права человека, особенно в индивидуальную свободу. Но эта свобода подразумевает признание иррационального принципа, невзирая на несомненную опасность хаотического индивидуализма. Взывая к вечным человеческим правам, вера неразрывно связывает себя с неким более высоким порядком, не только в силу того исторического факта, что Христос как ключевая идея выступал упорядочивающим фактором на протяжении многих столетий, но и потому, что самость восполняет хаотические состояния независимо от того, под каким именем она известна: это стоящий над миром и вне мира Антропос, в котором заключены свобода и достоинство отдельного индивидуума. Если рассматривать гностицизм под таким углом зрения, принижение его значения или пренебрежительное к нему отношение окажутся анахронизмом. Символика гностицизма, с ее очевидным психологическим характером, сегодня могла бы для многих стать мостиком к более наглядному восприятию христианской традиции.

445 Если мы хотим понять психологию гностического образа Христа, нам следует помнить об этих исторических метаморфозах, поскольку высказывания о природе Господа из «Деяний Иоанна» обретают смысл, лишь когда мы станем их истолковывать как переживание изначального единства, противопоставленного бесформенной множественности содержаний сознания. Гностический Христос, чей облик угадывается уже в Евангелии от Иоанна, олицетворяет изначальное единство человека и возносит это единство до уровня спасительной цели всего человеческого развития. «Составляя неустойчивое», привнося порядок в хаос, устраняя дисгармонию и сосредоточиваясь на середине, то есть устанавливая «предел» множественности и направляя внимание на крест, сознание воссоединяется с бессознательным, а бессознательный человек объединяется со своим средоточием, которое также является центром мироздания. Так достигается поставленная цель спасения и возвышения человека.

446 При всей верности этого интуитивного прозрения нельзя забывать, что оно крайне опасно, ибо в качестве необходимого условия предполагает наличие «Я», способного к сопротивлению, такого, которое не поддается искушению отождествиться с самостью. Как показывает история, подобное самосознание встречается относительно редко; как правило, «Я» норовит отождествиться с внутренним Христом, но опасность возрастает с ошибочным пониманием imitatio Christi (подражания Христу). Результатом оказывается инфляция, красноречивый образчик которой предъявляет наш текст. Чтобы избавиться от этой нешуточной опасности, церковь старалась не говорить много о «Христе внутри нас», но уделяла пристальное внимание Христу, которого мы «видели, слышали и осязали», то есть неустанно напоминала об историческом событии «внизу, в Иерусалиме». Это мудрая и реалистическая установка,