и хвост, и почему-то слишком человечьи лица, которые казались неестественной, глупой выдумкой. Кое-где даже и грудь была человеческой. Морковка краснел и прикрывал непристойное ладошкой, и толковал насчёт этого самого «прорыва» — что с сиренами надо по-доброму, нельзя их пугать и злить, они, будто бы, становятся невероятно, невозможно опасны.

«Их пение может стать чем угодно, представляешь⁈ Какой угодно магией! Опалить огнём. Подуть ветром. Захлестнуть водой. И маги-сирены тоже так могут. Потому что… музыка, или песня, или слово… искусство — самая великая сила, вот».

С Морковки в нашей экспедиции точно толку было бы больше, чем с Бабника.

— А сейчас — ты говорила, что их не добывают? Не дрессируют?

Пиратка сердито стучит трубкой — выбивает пепел.

— Добыть-то можно всё, если за деньги. Хоть и на рынке в Велейсе или в Тавентатуме. Только на кой? Она ж будет всё время петь. От голода. От сытости. От одиночества или от радости. Держать всё время так, чтобы звук не проникал, ходить, слушать под амулетами?

— А научить петь по команде?

— Сирены не собаки и не тенны. Голос по указке подавать.

— Раньше же их дрессировали для зверинцев? Раз держали даже в Аканторе.

Сильно сомневаюсь, что аканторская знать разгуливала с амулетами день напролёт. Таким всё надо напоказ, и сирену в клетке — тоже.

— Дрессировали, да. Потом сошло на нет. Начались «прорывы» — тут ведь как, получается? Купил сирену, а она с этой способностью. Ты её напугал — и дом по кирпичику разнесло. А вторая причина — дрессировать надо было особо. Даже и для дрессировщиков жестоко, так что не все и брались. Подпольно-то, небось, выходило — для богачей, которые захотели необычностей. А потом заглохло вот, а почему — не скажу. Может, Восьмая Кормчая поспособствовала — она, говорят, не любила, когда мучают живое. Да и сиднем не сидела, не то что нынешняя-то! Однако же заглохло — да…

Да вот как видно — заглохло не до конца. Потому что вся эта поэтическая братия выходит из поместья Гюйтов в эйфории и без памяти. А это значит — у них там сирена. Которую всё-таки научил кто-то петь по указке.

— А если бы варг?

— Варг… — пуф-пуф-пуф! Сизый дымок улетает в небеса. — Варг — да. На Варгендорре пели сирены — когда ещё Арнау живой был. Туда публика ломилась, я слыхала… только тут не дрессировка. Дар. У Гриз бы тоже запели как миленькие.

А у варгов крови? Или тех дурней, которые балуются кровушкой варгов? Или кого-то ещё? Придётся на месте выяснять.

— Что, полезешь, небось, зверушку спасать? Зря ты это. Может, они и добрые. Только заткнуть их посложнее, чем нашу Кани.

— Снотворным…

— Зелья берут плохо. Проще магией — так попробуй рассчитай, чтобы не до смерти.

Плещут хвостами гиппокампы — приглашают в путь. Вечерние тени — стаи призрачных сирен.

— Дрессировщики, бают… слово знали. Утихомиривать, значит. Традиция у них, что ль, была такая, передавалась — одно слово как команда петь, а другое — заткнуться. То ли богов имена, то ли кораблей первых… запамятовала. Может, и не знала.

Нет времени выяснять мифы про тайные слова. И без того ночью буду тренировать Щит Тишины на максимуме. Не люблю глохнуть при помощи магии. Но без этого никак. Если напоремся на сирен — получается, что они не повредят только Живодёру с его Щитом на ладони. И понятно, что он сделает, если не вмешаюсь.

— А-а-а, мантикора вас задери! Вот же… ятруговы дети, ладно б у варгини мозги набекрень, так и остальные ж… румпелем по балде треснутые, как на подбор. Ну, один точно есть… а больше добыть…

Тихая скороговорка под нос. Задумчивый прищур в небесное море наверху. Пиратка недовольно прищёлкивает пальцами.

— Слушай, что скажу. Дойдёт дело до прорыва — не мешай.

— Кому?

— А то не поняла — кому. Ему не повредит, с его-то Даром. Если уж совсем худо станет — пусть бьёт, ясно?

Яснее некуда, но я молчу. Потому что не собираюсь разрешать чёртову Мяснику бить ни в каком случае.

— Ни шнырка неясно и в башке лососи нерестятся, — ядовито сплёвывает Пиратка. —

Угробитесь, мальки дурные, как есть угробитесь! Ну, это мы поглядим.

Пронзительно, напевно свистит — и три гиппокампа выныривают в ряд. Второй переливчатый свист — лошадушки наперегонки плывут к причалу, возле которого покачивается на воде карета «поплавка».

— Помоги впрячь. Сплаваю к одному схрону. Достану вам амулеты — за ночь должна обернуться.

Задумчивое настроение в Пиратке закончилось. Рычит, плюётся и под нос обозначает, какие ж мы идиоты-устричьи-мозги-медузы-с-ушами, сами не знаем, куда лезем, чтоб нам с этими поэтами хором утопиться самом глубоком месте Зарифья…

— Я вообще-то тебя не просила.

— Не просила она, ть-ь-ь-ьху! Мне потом Арделл в глаза как смотреть? Ладно б только «чутьё» и «панцирь» из тела угробились, так у неё ж там аж два мужика!

Надо будет сказать Бабнику, а заодно и Морковке, что ни черта они не смыслят в поэзии.

* * *

После утреннего кормления всё начинает идти наперекосяк.

Сперва приползает нализавшаяся Дрызга. Бормочет всякое о призраках и тенях, которые у неё возле дома все розы ободрали. «Глаз не сомкнула всю ночь, хррррр…» И засыпает стоя, как единорог.

Зову вольерных, оттаскиваем Дрызгу в её домик с пообглоданными кустами роз. Мелкой нет. С утра усвистали с Балбеской в деревню. То ли грабить таверну, то ли доводить до икоты деревенских хулиганов. Может, пихать им куда-нибудь розы, мне-то почём знать. Грызи бы их завернула, только её-то нет уже три дня как. А нойя упорхала на сбор трав.

Только успеваю порадоваться, что весь питомник в моём распоряжении — как рядом начинает обретаться Морковка. Призракоподобный с глубокого недосыпу.

— Отодвинься, от тебя поэзией несёт.

Морковка зевает с удручённым видом того, кто всю ночь постигал амфибрахии.

— Я дежурил по Чаше.

— Грызи караулил? Или того самого анонима?

— Ничего, я так… просто не спалось.

Ему б подпорки под веки. Для правдоподобия. Спасибо ещё — бодрящее по старой памяти во фляжке на боку.

— На, глотни, а то будешь храпеть на Грызи в Чашу… есть чего?

— А-а-а-а, она выходила на связь… перед рассветом. Как понимаю, она не слишком-то продвинулась — сейчас продолжает искать следы. Просила связаться с ней по поводу Гюйта, если что-то