обратить внимание на мое нежелание и искренний страх. Могут просто… заставить. Зацеловать, затискать опять, но уже с вполне конкретными намерениями принудить меня сделать то, от чего сейчас срывает у них башни. То, что так хочется им.

И тогда наша полуигра-полуморок превратится в реальность. Ту самую, про которую Тошка говорил, неприглядную и грязную.

Я сжимаю губы, глядя в глаза Камня, все еще держащего меня за подбородок. Не моргаю.

И он, как всегда, понимает меня с полувзгляда.

— Отъебись от нее, больной урод, — рычит он Лису, а в следующее мгновение подхватывает меня на руки, обнимает, запеленывая собой, укрывая от всего мира. И только теперь я понимаю, насколько мне, оказывается, было холодно! Дрожу, цепляясь за его плечи, и почему-то плачу.

Камень несет меня обратно в кровать, а Лис идет следом, бормоча расстроенно:

— Малыш… Малыш, ну прости… Я просто… Башню рвет же, малыш… Прости меня, прости! Я не хотел расстроить! Я… Я извинюсь, слышишь? Извинюсь… Сейчас…

Камень ничего не говорит, просто кладет меня на кровать и целует, сразу глубоко, словно погружая под воду в одно мгновение.

Я все еще держусь за его шею, как за спасательный круг, когда ощущаю, как Лис тоже целует меня! И так же глубоко, как и Камень! Но внизу.

От невероятной остроты ощущений меня выгибает в пояснице, бедра трясутся, руки трясутся, а в голове только одна мысль бьется такой же трясущейся глупой птичкой…

Они умеют извиняться… О-о-о-о… Как они умеют извиняться…

Я вырубаюсь через час, затисканная, заласканная, зацелованная до полуобморока, в который счастливо и проваливаюсь. С двух сторон меня зажимают горячие тела моих любовников, и мне тепло и спокойно.

Перед тем, как упасть в бездну сна без сновидений, в голове моей непроизвольно появляется картинка того, как я стою перед ними на коленях… И почему-то теперь меня эта картинка не пугает… Вообще… Хорошо извинились парни.

Вот только на вопрос так и не ответили…

Будит меня яркий свет, заливающий всю комнату, и грубый мужской голос, с явным облегчением выдыхающий:

— Генька, блять… Ну слава яйцам, ты не пидор…

69

В панике таращусь на человека, который так грубо нас разбудил, потом, спохватившись, пытаюсь спрятаться под простынь, благо, до бедер я все-таки ею прикрыта. А сверху ничего не видать из-за волос, хоть где-то от их массы неконтролируемой польза!

Камень, на груди которого я до этого безмятежно спала, рычит злобно, мгновенно садясь и группируясь. Тяжелой лапой передвигает меня себе за спину.

Лис, от звуков голоса подскочивший на кровати не меньше, чем на метр вверх, с матом падает обратно на матрас, бросает на меня острый взгляд, словно проверяя, надежно ли я спрятана за спиной Лешки, и только потом зло цедит сквозь зубы:

— Какого хера ты тут делаешь?

Мужчина, не без интереса пронаблюдавший за нашими “шашечками” кроватными, делает шаг вперед, выщелкивает из пачки сигарету, закуривает, выдыхает, спокойно и неторопливо рассматривая нашу троицу:

— Ну а ты чем думал, когда тут групповушку устраивал? Это отель дяди Славы.

— Не знал, — Лис отводит взгляд от злобного обещающего оскала Камня, сходу определившего крайнего и самого виноватого в ошибке, а я, отфыркнув волосы с лица и посильнее замотавшись в простынь, аккурано выглядываю из-за широченного плеча Лешки.

Смотрю на вошедшего.

И понимаю, что кровь — не вода, в случае Лисиных — определенно.

Мужчина, стоящий напротив, высокий, крепкий, но не мощный, чуть покрупнее Игната. Ему идут строгий костюм, стильная стрижка, аккуратная борода. Брутальный, серьезный такой. Как-то вообще непонятно, откуда у такого респектабельного господина такое жуткое прозвище “Бешеный Лис”. А то, что это — именно он, отец Игната — видно без теста днк. Одно лицо, только чуть посерьезней. Потяжелей.

Странно, я его как-то по-другому представляла, составив свое впечатление после услышанного разговора парней. Таким… Более грубым, что ли? Бандитом в кожаной куртке из девяностых.

А он…

Тут отец Игната, наконец, смотрит на меня, и я мгновенно понимаю, почему у него такая кличка.

Потому что лишь взгляд выдает, что за шкурой респектабельного солидного бизнесмена прячется нечто совершенно отмороженное, безумное, не знающее никаких границ и рамок. И без тормозов. Боже, этому человеку надо носить очки с затемнением! Нельзя же настолько откровенно палиться и пугать людей!

От холодного, совершенно безумного взгляда становится настолько не по себе, что я, невнятно что-то пискнув, снова прячусь за спину Камня.

Слышу, как в груди его зарождается глубинный низкий рык, словно предупреждение жесткое: не сметь смотреть! Не сметь!

И мне иррациоанльно и совершенно неправильно сейчас, в такой ужасной ситуации, становится спокойней. И надежней.

— Лис, пообщайся с отцом снаружи, — рычит Камень, упирая ручищи в кровать и каким-то образом становясь еще шире. Я вся целиком свободно за ним помещаюсь, словно за огромным валуном!

— А чего так? Стеснительная такая? — усмехается холодно отец Игната, — странно. Ей хоть восемнадцать есть, Генька?

— Не называй меня так, — хмуро отвечает Лис, наощупь впихиваясь в джинсы.

— Не тебе решать, как я тебя называть буду. Щенок еще, указывать мне.

Лис злится настолько явно, что даже шея и уши краснеют от ярости.

Я снова аккуратно выглядываю, теперь уже, чтоб на Игната посмотреть.

Тон его отца, пренебрежительный и высокомерный, и мне физически неприятно его слушать. И очень больно за Лиса.

— Какого хрена ты приперся, вообще? — Лис встает с постели, застегивая джинсы, бросает на меня острый взгляд, словно проверяя опять, все ли со мной в порядке, затем поворачивается к отцу.

Становится так, чтоб хоть частично закрыть разворошенную постель.

— Попробуй тут не приди, когда тебе говорят, что твой единственный сын поперся в номера с другим мужиком, — отцу Игната совершенно плевать на демонстративное поведение Лиса и Камня, он стоит, щурится с отмороженным весельем то на постель, то на сына, курит, — я думал, коня двину, пока сюда летел…

— Далеко пришлось лететь, смотрю, — скалится Лис, засовывая руки в карманы, — со второго этажа, да?

— Дело не в расстоянии, а в компании… — неопределенно отвечает его отец, — впрочем, все хорошо, что хорошо кончается… Если бы тут трахал своего приятеля, то я даже не знаю, что бы…

— Рот закрой, дядя, — басит Камень, подаваясь еще вперед.

Я не вижу его взгляда, но прямо кожей ощущаю, насколько в комнате сгущается атмосфера.

Отец Игната сужает на мгновение глаза, и лицо его делается еще более холодным и отстраненным.

Его бешенство особого сорта.

Ледяного.

— Камень, если правильно помню, — кивает он, — я на твоем последнем бое потерял бабло.