мать отравились. Однако на их телах, выставленных на всеобщее обозрение, видны были следы борьбы и явной насильственной смерти. Как свидетельствует иноземец Петрей: «Следы от верёвки, которой они были задушены, я видел собственными глазами вместе со многими тысячами людей». Злодейская миссия цареубийства, пожалуй, впервые в истории России, была реализована и опробована высокородной и богатейшей русской элитой именно в июне 1605 года. А ведь дело можно было решить и без смертоубийства. История русского средневековья знала немало случаев отстранения от власти путём ссылки, опалы, заключения в монастырь, пострига и т. п. Возможно, что убийство было спровоцировано. Но совсем не в интересах нового законного русского царя было творить кровавое смертоубийство и губить своих противников. В глазах православного русского народа это являлось страшным грехом.

Известный цепкостью и придирчивостью своих замечаний и оценок современный исследователь А. Широкорад пишет по этому поводу: «Будь жив царь Борис, Лжедмитрий мог рассчитывать на какие-то политические дивиденды, устроив над ним судилище и приписав ему чудовищные преступления. Однако ни царица, ни царевич не успели совершить ничего ни хорошего, ни плохого, так за что же их казнить? Но время поджимало, и самозванцу пришлось пойти на мерзкое, с точки зрения морали, и глупое в политическом отношении убийство…». Указанный автор признаёт, что был совершён акт, глупый и мерзкий в политическом отношении. Нужен ли он был далеко неглупому и образованному Расстриге? А потом, кого поджимало время? Почему оно должно было поджимать Димитрия? А если это был заговор боярско-княжеской элиты, направленный на устранение неугодных лиц, обличённых властью, и реализованный в условиях начавшегося безвластия и анархии?

Фёдор Борисович был единственным московским царём (царевичем), над которым не был совершён обряд венчания на царство. Тогда же, в июне по указу царевича Димитрия прах Фёдора и Марии Годуновых, вместе с извлечённым из гробницы Архангельского собора прахом умершего 13 апреля царя Бориса Годунова, был захоронен в московском женском Варсонофьевом монастыре. Правда, покойных перенесли без почестей. Но перезахоронение было проведено с отпеванием и полным сохранением православного обряда.

* * *

Миновала «макушка лета». С окончанием «Петрова поста» отслужили в храмах литургию и встретили праздник первоверховных апостолов Петра и Павла. День медленно пошёл на убыль. Но солнце уже не играло, не «ярилось» на небесах, а щедро изливало свой жар и палило землю, травы, дерева, животных и людей. Лето полностью вошло в свою силу. Местами по уездам России начиналась сушь. Реки, озерца и колодцы мелели, болотца высыхали. Лишь изредка то с востока, то с севера ветры приносили вечерами прохладу. Днём же южный ветер сушил всё живое. Зерновые в полях налились и заколосились. Тёмно-зелёные массивы девственных, заповедных лесов и прозрачных берёзовых перелесков манили к себе прохладой.

Тем временем инокиня Марфа (бывшая царица Мария – мать Расстриги) была уже недалеко от Москвы. Сопровождал её князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, ведь он носил титул «Великого мечника». 15 июля мать – «инокиня» остановилась в дести верстах от Москвы – в селе Тайнинском, в путевом дворце, построенном царями на пути в Троицкую обитель. В этом дворце Марфа и решила выждать время и приготовиться к встрече. Могла ли знать она, кто предстанет перед ней – истинный сын её или самозванец?

Она должна была всерьёз подумать о том, как вести себя, в том случае, если бы Расстрига оказался самозванцем. Вдова-царица однозначно, понимала, что лишь стоило ей всенародно заявить, де она не знает его, то он будет немедленно убит холопами ненавистных ей бояр и обманутым простонародьем. Если, даже не узнав его, она заявит, что не может вспомнить, он ли это и выскажет сомненья, то и такой её ответ вряд ли спасёт Расстригу. Она, конечно, не знала, что на стороне Расстриги могли оказаться сотни его сторонников, но понимала, что отрицание сыновства с её стороны может вызвать кровавую свару. Мало того, Марфа и сама боялась обмануться, ведь она не видела сына уже 14 лет и лишь изредка до неё доходили слухи о нём. Во всяком случае, она должна была знать, что он жив. Но её мучали вопросы: «Где он?», «Он ли скоро предстанет перед ней?».

Неожиданно для себя инокиня Марфа узнала, что 17 июля Расстрига лично выехал к ней в Тайнинское. Они встретились на Ярославской дороге в поле близ села, где собралось около десяти тысяч человек москвичей и смердов окрестных сёл. Он сошёл с коня и направился к шатру, из которого вышла инокиня-царица. Они остановились на расстоянии десяти шагов и замерли. Инокиня и Расстрига внимательно посмотрели друг другу в глаза. Расстрига снял шапку с собольей опушкой и поклонился инокине в пояс.

Казалось, время остановилось. На поле воцарилась гробовая тишина. Слышно было только, как шумел ветер в ветвях дерев, как брехали псы, да мычали коровы в селе Тайнинском. Боярские холопы ощупывали рукояти сабель и ножей на поясах. Но и Отрепьев с Евангеликом и Корелой были при саблях. А с ними было десятков пять хорошо вооружённых донских и запорожских казаков. При любом исходе эти люди не сдали бы Расстригу. Но их было – «капля в море» среди тысяч вооружённых людей. Все были настороже и готовились к возможной кровопролитной схватке…

Зорким старческим оком инокиня озрела молодого человека. Через минуту-другую что-то вдруг дрогнуло в её лице. Увядшие ланиты и уста её побледнели, затем порозовели и задрожали. Мелко затряслись персты. Дрожавшей рукой сотворила она крестное знамение и что-то беззвучно прошептала. Расстрига покраснел, растерянно опустил глаза и не знал, что делать. Он явно не узнавал своей матушки. В уголках его детской памяти смутно маячил образ полнокровной, горячей женщины с живыми, чёрными очами. Но сейчас перед ним стояла полу-высохшая монахиня-старуха. Правда, одно обжигало, извлекало из детского полусказочного бытия и оживляло его воображение и память – огненные, чёрные глаза. Но он не смел смотреть ей в очи. А она вдруг улыбнулась и более явственно громко молвила:

– Как родити ся табе, воззрела яз на лик твой, сынок. И первее всего, что ýзрила – дак родимое пятнышко, что между десным глазком и переносьем. С тою же родинкой и батюшка покойный мой был! А так ликом ты – весь в покойного отца своего – государя Иоанна.

Молвила сие, и вдруг слёзы потекли из очей. Слёзы навернулись на глаза Расстриги. Он вдруг пал на колени, да так и пополз к своей родительнице. Охватил её руками за пояс и зарыдал. Она же гладила его по голове дланями и тихо причитала: