Петер улыбнулся.

— Диккенсом, например.

— Да, бесспорно!

Вальтер сознательно не назвал Диккенса, не желая коснуться больного места, но если Петер упомянул это имя, то нет никаких оснований отступать.

— Истинно великое в искусстве всегда просто, — сказал он. — Форма в нем всегда слита с содержанием в единое целое. Это мое убеждение. Возьми любую драму Шекспира. Без ломаний и вывертов, просто и наглядно развертывает он перед нами действие.

— С ведьмами, духами и эльфами…

— Ну что ж! Шекспир пользовался представлениями, которые в его время еще жили в народе. Твой довод не опровергает, а подтверждает мое мнение.

— Так ведь это именно и есть мой вопрос: как найти путь к уму и сердцу человека из народа?

— Только простотой, Петер.

— Но это должно быть искусством!

— Искусство всегда просто!

— Но простота не всегда искусство!

— Само собой! Но мы с тобой ведь не собираемся играть словами.

На Штейндамме они сделали покупки. Какое это было удовольствие! Переходили из магазина в магазин. У Петера были деньги, и он щедрой рукой тратил их. Перед витринами и у прилавков универсальных магазинов толпился народ. Приближался Новый год, и люди шли нагруженные свертками и пакетами. Петер покупал новогодние подарки невесте, родителям, сестрам и братьям, актерам своей труппы. Он купил и своему другу — так, что тот и не заметил, — спортивную рубашку и полное собрание сочинений Бюхнера.

Потом в кафе, куда они зашли поесть и отдохнуть, Петер передал Вальтеру свой новогодний подарок. На книге он сделал надпись:

«На память о твоем друге — маленьком собрате большого писателя. Петер Кагельман».

VI

Роковой девятнадцатый год завершал свой круг. Кое-что в жизни людей изменилось, но лишь очень немногие надежды сбылись. Древо молодой свободы стояло на зыбкой почве; его корни не находили питания, и цвет его безвременно увял, принеся скудные плоды.

Однажды в мягкий, снежный декабрьский день Вальтер встретил в порту, у Ландунгсбрюке, Эриха Эндерлайта. Эрих служил стюардом на пароходе и всего лишь несколько дней, как вернулся из своего третьего плавания в Африку. На нем было пальто с бархатным воротником и черный галстук бабочкой — типичный кельнер.

От него Вальтер узнал о Рут. Да, Эрих ее видел. Ее и его… Она по-прежнему живет у матери. Нет, нет, они еще не поженились… Рассказывают, что и он и она вступили в модный ферейн «Культура обнаженного тела». Да, она, в сущности, такая же, как была… Худенькая, бледная. Кудрявая головка пажа.

Вальтеру очень хотелось узнать подробнее о Рут. Но расспрашивать было тяжело. В особенности после того, как Эрих сказал: «Этого надо было ожидать. Говоря правду, среди нас она все-таки была чужим человеком».

— Ты по-прежнему в организации «Свободная пролетарская молодежь»? — спросил Вальтер.

— Да. А ты? Поддерживаешь еще связь с группой?

— Какая там группа! Ее давно не существует. А доктор Эйперт…

— Да, да, как он?

— Он теперь руководитель партийной школы в Берлине. Много пишет для журналов. Несколько месяцев читал лекции в берлинском университете.

— Значит, оказался стойким?

— А ты сомневался?

— Никогда!

— Ну, а ты сам как? Изменился порядком.

— Чем же? Что я стал стюардом? — нервно сказал Эрих. — Нет, нет, я все тот же. Все так же предан нашему делу, хотя сейчас оно в довольно плачевном состоянии… Но, говорю прямо, мне надоело перебиваться с хлеба на воду. А кроме того, стоит тебе открыть рот, и — хлоп! — ты на улице. В стачках я, разумеется, всегда в первом ряду и всегда первым вылетаю вон… Значит, с этим пока покончено. Теперь надо попридержать свою прыть и некоторое время помалкивать. Мне хочется хоть немного пожить спокойно… Так уж оно есть, все мы зависим от условий, в которых живем, и не всегда можно поступать, как хотелось бы. А вообще — уверяю тебя, я все тот же, во всех отношениях!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Ровно в полдень завыли фабричные гудки, им вторили резкие и пронзительные свистки больших и малых пароходов, стоявших в гавани; и весь этот многоголосый шум покрывало глубокое и полнозвучное гудение сирены с верфи «Блом и Фосс».

Всеобщая забастовка!

С улиц точно ветром смело трамваи и автомобили. На перронах вокзалов недвижно стояли дальние и местные поезда, в паровозных топках затух огонь; поезда надземной железной дороги не трогались со станций, на которые прибыли к двенадцати часам дня. С тормозной рукояткой под мышкой водители поездов и трамваев разошлись по домам. Ни одно колесо не вертелось во всем большом городе. Ни одна труба не дымила. Конторы и магазины были закрыты. Даже полицейские покинули свои посты.

Всеобщая забастовка!

С фабрик, заводов, из контор и торговых домов вышли на улицы тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч людей. Необозримым потоком устремились они из гавани в центр города. Судостроительные и портовые рабочие, моряки, конторские служащие. Улицы вокруг Ратхаусмаркта были запружены народом, сплошным потоком двигавшимся по тротуарам и мостовым. Казалось, исчезли все различия между заводскими рабочими и чиновниками, между служащими и ремесленниками — все вышли на улицы, на борьбу за общее дело.

Всеобщая забастовка!

В этот день, тринадцатого марта, уже с раннего утра по городу носились слухи о государственном перевороте[9] — разумеется, самые противоречивые — и возбуждение росло с часу на час. Разве спокойствие и порядок не восстановлены? Разве не работают снова заводы и фабрики? Разве жизнь не входит повсюду в свои берега? Разве правительство, невзирая на трудности, не сделало все, что в его силах? И опять волнения? Опять беспорядки? Опять бунты, путчи, государственные перевороты, и всему этому конца не видно? Нет, нет, и еще раз нет! Довольно!

Всеобщая забастовка!..

Городской сенат, само правительство обратилось к населению. Около полудня на стенах домов появились воззвания. Население читало, что безответственные элементы предприняли попытку свергнуть избранное народом законное правительство и, упразднив республику и демократию, установить военную диктатуру. Части рейхсвера и подпольные организации военного характера используются для борьбы против народа.

Это означало подожженную на Руре и раздутую в пожар на Шпрее гражданскую войну.

Президент республики и имперское правительство, которым пришлось оставить Берлин, призывали всех трудящихся к немедленной всеобщей забастовке, всех способных носить оружие мужчин — к защите республики.

II

Вальтер мчался, насколько это позволяли людские массы, затопившие улицы, вверх по Гельголандской аллее и через Хайлигенгайстфельд домой. События грянули неожиданно, точно гром среди ясного неба. Значит, поджигатели военных путчей снова взялись за работу, снова распалили уже усыпленный гнев народа. Они даже вынудили к действию правительство,