Вплоть до самой смерти отец держал саямаки под рукой. После его смерти я, выполняя его волю, отослал меч одному человеку, живущему в Митиноку, которого отец в свое время усыновил и воспитал. На лезвии меча были вырезаны волны, а ножны были покрыты черным лаком, за исключением того места, которое называется «тысяча витков». Оно было выложено золотой фольгой. Постригшись в монахи, этот человек держал меч в сумке из кожи «шкура жабы».

Через много лет после смерти отца бывший монах храма Котоку, Рёя, рассказал мне следующую историю.

«Мне не довелось видеть вашего отца, когда он был молод. Я смог увидеть его в действии, когда ему было уже за восемьдесят. Все произошло прямо перед моими глазами. Какой-то пьяный гонялся за людьми, размахивая мечом. Никто не осмеливался выйти и столкнуться с ним лицом к лицу, за исключением вашего отца: он вышел из комнаты, опираясь на трость. Я забеспокоился, знает ли он, что происходит, и боялся за него, но ничего не мог поделать. Я лишь наблюдал за происходящим через щель в воротах.

Ваш отец направился прямо к этому человеку. Когда тот поднял меч, он схватил его за руку. В следующий момент пьяница бросил меч, ваш отец поднял его и выкинул в яму, после чего вернулся в свою комнату.

Пьяный лежал на земле и не мог даже встать. Только тогда отовсюду выскочили молодые послушники и скрутили его. Они следили за ним и, когда он протрезвел, отправили его прочь».

Когда мне было семнадцать или восемнадцать, случилось так, что я уронил перед отцом «арестантскую веревку», которой связывали людей, сплетенную из тонких голубых нитей. К концу веревки был привязан крюк. Я носил ее за пазухой.

«Что это?» – спросил отец и поднял ее. Потом сказал: «Когда я занимал прежний пост, я носил нечто подобное в своей сумке. Я это делал, чтобы, если кто-то совершит преступление, иметь возможность арестовать его. Я носил ее на случай, если у них не окажется такой веревки.

После того как я оставил пост, необходимость в ней исчезла. Нет надобности говорить, что ты должен овладеть всеми воинскими искусствами. Но есть искусства, которые ты должен практиковать в соответствии со своим положением. Это не та вещь, которую ты должен носить с собой. Ты уже не мальчик и обязан понимать такие простые вещи».

В другой раз он поведал мне историю.

«В годы моей молодости в Этидзэне жил один человек[195]. Он исчез, и его местонахождение оставалось неизвестным[196]. Годы спустя я покинул Митиноку и, направляясь к дороге Санъё, проезжал мимо “дубового склона”. Там я обогнал человека, несшего на спине вязанку хвороста. Я уже отъехал на двадцать-тридцать ярдов, как вдруг кто-то сзади назвал мое имя. Я оглянулся. Человек опустил вязанку хвороста на землю и шел ко мне, поправляя платок на голове. Удивленный, я повернул назад. “Дело было так давно, господин, что вы, наверное, забыли меня, – сказал он. – Меня зовут так-то. Удивительно, как вам случилось проезжать именно здесь и сейчас. Все это похоже на чудо”.

Я посмотрел на него, и действительно: хотя он и не был похож на того, кого я видел очень давно, когда тот был молод, что-то в его облике напоминало черты, которые я ни за что не смог бы забыть. Это было как сон. “Как вы дошли до такой жизни?” – воскликнул я и рассказал ему немного о себе.

“Что ж, – сказал он. – По-видимому, у вас есть немного времени. Я очень хотел бы услышать о том, что произошло после нашего расставания и как живут те, кто были моими друзьями. Вы должны отправиться со мной и переночевать у меня. Мой дом недалеко отсюда”. И я пошел с ним.

“У меня престарелый отец, – сказал он. – Но у меня нет средств, чтобы помогать ему. Поблизости живет один человек по имени Хигаи, я знал его и отправился к нему, чтобы попросить помочь мне. Вот почему я веду такую жизнь. Мне стыдно было бы признаться в этом, но вы напомнили мне прошлое, и я не мог сдержаться”.

“Мой отец очень старомоден, – продолжал он. – Он смутится, если к нему вдруг приедет кто-нибудь, кого он не знает. Я должен сначала предупредить его. Пожалуйста, подождите немного”.

Он оставил меня перед какой-то ветхой лачугой, а сам вошел внутрь. Вскоре он появился в дверях и пригласил меня войти. Я последовал за ним. Старик, которому было около восьмидесяти, разводил огонь и сказал мне: “Мы пригласили вас, господин, но, боюсь, нам нечего предложить вам. Но я слышал, что вы были хорошим другом моего сына, поэтому мне не так стыдно. Прошу вас, разделите с нами то, что спасает отца и сына от голода, и переночуйте у нас”.

Мы поужинали вареной пшеницей с овощами. Когда наступила ночь, он отправился спать в единственную комнату, что была там, сказав: “Если я, старик, останусь здесь, вы не сможете поговорить”.

Оставшись вдвоем, мы ломали и жгли хворост и продолжали вспоминать о том, что случилось за все эти годы. Когда стало совсем поздно, мой собеседник пошел в комнату, где спал его отец, и принес две бамбуковые трубки, похожие на шесты. Он открыл их и вытащил два меча, один длинный, в три фута, а другой короткий, в два фута. Затем, повернувшись спиной к огню, он достал мечи из ножен, осмотрел их и положил передо мной. Лезвия были холодные, рукоятки – украшены золотом, а ножны – обернуты кожей каираги[197].

“Даже когда я служил нашему господину, – сказал он, – я был настолько недальновиден, что не мог получать достаточно жалованья, чтобы поддерживать отца. Потом я остался один у него. Вот почему я ушел от людей и веду такую жизнь. Но я не мог расстаться с теми вещами, что были дороги мне.

Я решил, что, пока у меня есть хоть сколько-то сил, я должен хранить у себя хотя бы один комплект мечей. Вот почему я не продавал их. Моему отцу, видимо, уже недолго осталось жить. Если мне удастся выполнить свой сыновний долг до конца, кто знает, может быть, мы еще увидимся с вами”.

Он сказал это и заплакал.

Наутро он приготовил завтрак, накормил отца и меня. Мы