Когда отцу исполнилось уже семьдесят пять, он заболел тифом. Когда, казалось, смерть уже близка, пришел лекарь и посоветовал принимать доку-дзинто[185]. Отец часто говорил: «Когда ты стар, непристойно забывать о том, что жизнь не бесконечна, и пытаться ненадолго продлить свое существование с помощью лекарств. Это удел молодых. Всегда помни об этом».

Помня его слова, кто-то спросил, как же он поступит. Даже стоявшие рядом чувствовали его боль, его тяжелое дыхание, поэтому ему поднесли лекарство вместе с напитком из имбиря. Он стал дышать лучше и в конце концов выздоровел.

Позднее мать спросила отца: «Почему во время болезни вы всегда лежали к нам спиной и не говорили нам ни единого слова?»

«Даже когда мне очень больно, я никогда не показываю это окружающим. Так что я не мог поступить иначе. Кроме того, я видел много людей, говорящих в бреду постыдные слова, и решил, что будет лучше, если я не произнесу ни слова. Вот почему я так поступил».

Теперь вы можете догадаться, как он вел себя, когда был здоров. К сожалению, я часто не осмеливался спросить его о том, о чем хотел спросить. И когда он оставил нас, многое так и осталось неспрошенным.

Отец говорил: «По какой-то причине мой отец потерял свои земли и удалился на покой. У него были большие глаза, густая борода, да и вообще он выглядел устрашающе. Но, насколько я помню, когда он умер, у него не было ни одного седого волоса.

Каждый раз во время еды он доставал палочки из черной лакированной коробочки, на которой были нарисованы ирисы. После еды он клал их обратно в коробочку и оставлял ее рядом с собой.

Однажды я спросил об этом старую служанку, воспитавшую меня, и вот что она поведала: “Как-то в сражении он принес своему командующему голову знатного врага. “Вы, должно быть, устали в сражении. Это вам”, – сказал командующий и подал ему переносной столик для еды и эти палочки. В те времена то была высокая честь. Вот почему он и сейчас всегда держит их рядом с собой”.

Тогда я был еще маленьким мальчиком и не понял, когда и где произошла эта битва, и кто был командующим. Единственное, что я и сейчас помню из сказанного им мне, это следующее. Я играл со своим сверстником и сказал ему: “Ты говоришь оскорбительные слова”. Отец услышал меня, подозвал и произнес: “Получить оскорбление – позор для мужчины. Сейчас ты позволил оскорбить себя. Никогда не делай этого”».

Юность отца пришлась на годы, не столь уж далекие от эпохи Сражающихся царств[186]. Люди в то время поступали справедливо и придерживались принципов, весьма отличных от сегодняшних. Отец много лет провел в путешествиях по западу и востоку, редко засиживаясь в одном месте. Когда ему был тридцать один год, он начал служить Помощнику министра по общественным делам Минамото-но Тосинао[187]. Как-то ему поручили охранять трех воинов, задержанных по подозрению в ночных грабежах и запертых в сторожевой башне под главными воротами. Получив приказ, он сказал: «Господин, пока мне поручено охранять их, прошу не забирать у них длинных и коротких мечей».

Его просьбу удовлетворили и отдали ему мечи арестованных. Он взобрался на сторожевую башню и вернул мечи трем воинам со словами: «Если вы хотите бежать, отрубите мне голову прямо сейчас. Я не могу сражаться с вами троими. Это значит, что в моих мечах проку нет».

Потом он перевязал свои мечи длинным полотенцем и сбросил их вниз. В течение десяти дней он ел и спал с ними. Затем выяснилось, что разговоры о причастности этих троих к грабежам безосновательны. Тем не менее их сочли недостойными для несения службы и изгнали из дома Кохо[188]. Перед уходом трое воинов сказали моему отцу: «Какими же недостойными считал нас господин, если поручил охранять нас одному человеку. Мы считали, что должны доказать ему нашу верность, но если бы мы убили вас, безоружного, он бы счел, что у нас совсем нет совести. И это причинило нам боль. Мы решили: если нам суждено быть преданными смерти, пусть так и будет. Если же нам суждено остаться в живых, мы найдем способ отомстить за себя. Вышло так, что благодаря вашему состраданию нас не лишили мечей, и мы не утратили имени самураев. Мы никогда не забудем о вашем милосердии. Наша боль ушла».

Вот что отец передал мне. Вскоре он получил новое назначение и закончил службу в доме Кохо.

Сколько я помню своего отца, он придерживался твердого распорядка дня и никогда не изменял его. Каждый день он вставал в четыре утра, умывался и самостоятельно укладывал волосы.

В холодные дни мать говорила: «Умойся горячей водой». Но отец всегда отвечал: «Не стоит тревожить слуг».

Когда ему стало за семьдесят, мать сказала: «Я постарела и более не могу выносить ночной холод». Впредь она жгла древесный уголь и, ложась спать, вытягивала ноги у очага. Она также ставила рядом с очагом чайник с водой и подавала отцу горячую воду, когда он вставал.

Оба были ревностными буддистами. Каждое утро отец, приведя в порядок прическу, переодевался и молился Будде. В дни поминовения они сами готовили рис и подносили его умершим предкам, никогда не позволяя слугам сделать это за них.

Если все было исполнено, а солнце еще не взошло, отец садился и ждал рассвета, а потом отправлялся на службу. Место его службы находилось к югу от дома, а выходил он через северные ворота. Утром он огибал дом с восточной стороны, а вечером – с западной. Он носил сэтта, сандалии с кожаными подошвами, и намеренно ступал очень громко, чтобы люди знали о его приближении. Дети переставали плакать.

Каждый год в восьмом месяце Кохо отправлялся в свое поместье Мота, что в провинции Кадзуса, и возвращался в середине двенадцатого месяца[189]. После возвращения он всегда вызывал моего отца и расспрашивал его о том, что произошло за время его отсутствия[190]. Каждый год отец говорил одно: «Доложить особенно не о чем, господин».

Так шли годы, и однажды Кохо сказал: «Конечно, наш дом невелик, но все-таки был оставлен не один человек. Ведь не может же быть, чтобы за все эти годы совсем ничего не случилось? Но