«Сейчас мы одни, поэтому я скажу тебе, – молвил он. – Не стоит принимать за чистую монету все, что говорят люди. Меч, которым была разрублена чаша, я отдал тебе, когда ты был маленьким. В то время Като жил рядом со мной, на втором этаже. Как-то хозяин и слуга громко поссорились, я забеспокоился и вдруг услышал, как Като бежит вниз по ступенькам. Я схватил свой меч и бросился вниз.

Като уже нанес человеку удар, но, поскольку он не отличался силой рук, рана оказалась неглубокой. Слуга уже хотел напасть на него с кухонным ножом, но тут я вытащил свой меч и ударил его. Удар получился косым, от плеча вниз, и вместе с ним под удар попала и чаша. После паузы я сказал Като: “Нанесите ему последний удар”. Потом я вытер со своего меча кровь, вложил его в ножны и быстро вернулся домой.

Сбежались люди, и вся слава в конце концов досталась “мечу обезьяны”.

Мой меч поначалу принадлежал человеку по имени Гото из провинции Кодзукэ. Его старший брат как-то нанес врагу боковой удар и отсек ему верхнюю половину головы. Гото говорил, что в детстве любил играть скальпом этого врага. Узнав об этом, я несколько лет просил у него этот меч и, наконец, получил его. Береги меч и держи его рядом с собой, чтобы потом ты мог передать его».

Меч теперь лежит в изысканно украшенных ножнах и зовется «львом».

Кстати мой великолепный короткий меч, выкованный Киёкуни, принадлежал в свое время внуку губернатора Тамба Окабэ, сражавшемуся на стороне Такэда из Каи. Он был двоюродным братом Таданао, отца Кохо, и жил в провинции Этидзэн. В молодости Таданао приглашал его на службу, намереваясь сделать его своим прямым вассалом, но вскоре умер, и этот господин провел всю жизнь в доме Кохо.

Когда этому господину было тринадцать лет, он как-то отправился со своим слугой, пажом лет шестнадцати, половить сорокопутов. Вдруг откуда-то выскочил разъяренный раненый кабан. Слуга, бросив хозяина, взобрался на сосну, что росла неподалеку. Кабан бросился прямо на господина и, казалось, вот-вот повалит его. Тот вытащил свой короткий меч и ударил зверя. Зверь захватил лезвие своей пастью почти до самой рукоятки и попытался повалить мальчика. Но за спиной у мальчика было большое дерево, так что повалить его оказалось не так просто. Кабан напирал и нападал. Серебряная рукоять меча вначале согнулась на один дюйм и вдруг выпрямилась. Голова кабана оказалась рассечена от рыла до мозга. С мечом, вошедшим в пасть по самую рукоять, зверь рухнул замертво.

С этим господином, внуком прославленного человека, происходило много подобных случаев, еще когда он был невинным мальчиком. Отец получил его меч и передал мне.

По другому случаю отец как-то сказал: «Никогда не говори никому в лицо, что у тебя острый меч. Когда я был молод, кто-то услышал, как один человек похвалялся своим мечом, говоря, что он рубит великолепно, и сказал: “О Небо, вы ведете себя так грубо, как будто рядом с вами никого нет. Неужели вы думаете, что кто-то будет носить меч, который рубит плохо? А ну-ка, убедитесь сами, рубит мой меч или нет!” С этими словами он вытащил свой меч. Только потому, что его удержал спутник, ничего не произошло. Таковы были люди в старину».

К тому времени, как я стал понимать вещи, у отца осталось лишь несколько прядей черных волос. Лицо его стало морщинистым, лоб выпятился. Он был невысок ростом, но широк костью, и выглядел очень сильным. По своей природе он также не был склонен показывать радость или гнев. Я не помню, чтобы он громко смеялся. Еще менее громко он порицал кого-либо. Я никогда не слышал, чтобы он повысил голос. Он был скуп на слова и никогда не вел себя легкомысленно. Я не видел его удивленным, суетящимся или смущенным.

В тихие часы он убирал свою комнату, вывешивал на стену старые полотна, ставил в вазу пару весенних или осенних цветов и проводил так целый день, сидя с закрытыми глазами. Порой он немного рисовал, но не любил рисовать цветом.

Отец никогда не просил других людей что-нибудь сделать для него, за исключением тех моментов, когда болел. Он всегда все делал сам. Утром и вечером он съедал лишь по чашке риса.

«Когда держишь чашку в руке, – говорил он, – по ее весу можно определить, много или мало в ней риса. Ешь что-нибудь другое, в зависимости от того, много риса или мало, и не ешь больше, чем необходимо, чтобы наполнить желудок.

Даже если на столе что-то вкусное, не ешь слишком много какого-нибудь одного блюда. Этим можешь повредить себе. Если будешь есть всего понемногу, блюда уравновесят друг друга, и ты вряд ли причинишь себе вред едой».

Обычно он ел то, что ему подносили, и никогда не говорил: «Я хочу то или это». Он мог сказать, но лишь как исключение: «Пожалуйста, в начале каждого времени года подавайте что-нибудь доступное и новое». Он любил есть вместе с семьей. Что касается сакэ, то он мог опьянеть даже от одной капли, поэтому он просто держал чашу в руках, чтобы разделить торжественность повода со всеми. Он очень любил чай.

Даже дома он всегда носил выстиранную одежду и не позволял себе ложиться спать в грязном. Выходя из дома, он всегда надевал новую и свежую одежду. Никогда он не пользовался вещами, не соответствующими его положению.

«В старину, – говорил он, – люди заботились о том, чтобы не выглядеть плохо, даже если им предстояло умереть».

Точно так же он относился к такой вещи, как веер. «Веер можно бросить в толпу или забыть где-нибудь, – говорил он. – По вееру можно многое сказать о его владельце».

Поэтому его собственный веер был сделан в старом стиле: около фута длиной, нелакированные ребра, покрытая золотой и серебряной пылью бумага и рисунок, созданный известным мастером. Что уж говорить об оружии, особенно о длинном и коротком мече.

После семидесяти у отца заболел левый локоть. Именно по этой причине он хотел было подать в отставку, но Кохо не принял ее. Впредь он ходил на службу лишь с одним мечом – саямаки[194], два дюйма в ширину и около фута длиной, который слуга нес позади него. Это должно было показаться странным, но люди не возражали, да и сам Кохо ничего не говорил. Я полагаю, отец думал так: если что-то случится, какая