ту экономику, при которой масса советских граждан жила на зарплаты и социальные выплаты, не превышавшие 100 рублей, и покупала продукты не в спецраспределителе (с 50 %-ной скидкой) и министерском спецбуфете (по низкой «государственной» цене), как Гарбузов, а по полной рыночной стоимости.

По данным американской исследовательницы Кейт Буш, которая в 1979 году сравнила цены на основные потребительские товары в четырех крупных западных городах (Вашингтоне, Лондоне, Париже и Мюнхене) с московскими — вопреки распространенной в СССР мифологии о том, что «у нас» дороже промышленные товары, но зато дешевле продукты, — недельная корзина сопоставимых потребительских пищевых продуктов в СССР, купленных в государственной торговле, в соотношении с затратами времени на труд стоила в два (Париж, Лондон) и три с половиной (Вашингтон, Мюнхен) раза дороже. Что до такого дорогого промышленного товара, как цветной телевизор, то, чтобы на него заработать, в Москве действительно надо было потратить еще больше (от 3,3 до 9 раз) времени по сравнению с западными городами[782].

Егор Гайдар обращает внимание и на другой важный фактор социального расслоения в СССР, а именно на доступность товаров в государственной торговле (то есть по государственным низким ценам) в зависимости от места жительства советских граждан. Согласно приводимым им результатам обследования, опубликованным в 1988 году,

В это время в Москве и Ленинграде государственной торговлей, где цены были наиболее низкими, пользовались 97 % покупателей, в столицах союзных республик — 79 %. Здесь 17 % покупателей пользовались услугами потребкооперации, 10 % населения покупало продукцию на колхозных рынках (сумма не обязательно равна 100 %, поскольку некоторые из опрошенных пользовались разными источниками снабжения). В областных центрах всего 36 % опрошенных имели возможность купить мясо, колбасу в государственных магазинах, 37 % пользовались потребкооперацией, 35 % покупали на рынках. Чем выше был уровень среднедушевого совокупного дохода семьи, тем больше мясных продуктов она покупала в государственных магазинах (чаще всего — в закрытых, при учреждениях, предприятиях ВПК и т. п.) по субсидированным ценам. Система снабжения была вызывающе несправедлива[783].

Краснопивцев приводит цифры, насколько к 1986 году, по данным Госкомцен СССР, цены колхозных рынков отличались от государственных. В среднем они были выше в 2,6 раза, по мясу и овощам — в 2,7, по картофелю — в 3,6, а по молочным продуктам — в 4 раза[784]. Цены кооперативной торговли были на 70 % выше государственных[785].

То есть пирамида цен обеспечивала прежде всего лояльность населения столиц, региональных элит и других привилегированных групп (включая работников критически важных объектов инфраструктуры и производств), которые составляли относительно небольшую часть населения и покупали основные продукты питания вдвое ниже себестоимости. Остальным приходилось платить в диапазоне от двух третей стоимости (для кооперативной торговли) до полной рыночной цены или выращивать продовольствие для себя самостоятельно.

Тарифы и забастовки

Советская бедность, равно как и попытки ее преодоления, в том числе за счет забастовок, были прямым продолжением советской ценовой и тарифной политики. Постоянный рост цен, тяжелые условия труда во многих отраслях и на предприятиях сопровождались постоянными попытками их руководства определить рациональные нормы выработки каждого типа сотрудников в условиях смены оборудования и продукции. Исходя из этого, они стремились по-новому рассчитать себестоимость продукции и прибыль.

В условиях «хозрасчета», вводимого на отдельных предприятиях, это было еще и вопросом экономии средств, точнее сказать, концентрации финансовых ресурсов в руках директоров. Расчетами норм труда занимались специальные профессионалы — нормировщики, которые формировали тарифы норм выработки и оплаты. Однако они совершали расчеты так, как прикажет директор. Забастовка обычно начиналась не только тогда, когда не так, как это было необходимо низовым работникам, пересматривались тарифы, менялись условия труда или вопросы снабжения, но и когда у работников отсутствовало доверие к руководству завода и нормировщикам.

Бывший второй секретарь Московского обкома КПСС по промышленности и замзав Отделом машиностроения Александр Русанов в интервью подтвердил, что знает об определенном числе забастовок. По его словам, они в основном вызывались сокращением тарифов после того, как экспериментальные модели или операции осваивались и руководство завода считало, что рабочие за ту же единицу времени могут производить на 20 % продукции больше. Обычно, если дело доходило до забастовки даже нескольких человек и это становилось известным партийному руководству, непосредственные руководители забастовавших работников (мастер и начальник цеха) теряли свою работу[786].

Самым известным событием такого рода были массовые протесты в Новочеркасске (1962), но и потом только на индустриальных предприятиях ежегодно проводилось как минимум несколько десятков «групповых остановок работы» (так забастовки именовались на уровне официальных документов) или «волынок», как иногда говорилось в кругу руководства. Так, например, в 1969 году записка ЦК КПСС (за подписью замзавов Орготделом и Отделом тяжелой промышленности) констатировала, что за год бастовало 20 предприятий (из них 4 в Белоруссии и 11 на Украине)[787].

Однако в этих забастовках, как правило, принимали участие десятки, максимум несколько сотен работающих. Они охватывали только отдельные цеха или скорее отдельные смены в цехах. Их продолжительность редко превышала несколько часов рабочего времени, то есть срок, достаточный для приезда представителей вышестоящего руководства, региональных партийных органов и последующей передачи им бастующими своих требований.

Виталий Воротников в мемуарах вспоминает о случае «волынки» на шинном заводе в Воронеже в марте 1974 года, вызванной несоблюдением условий труда. Рабочие работали в старом цеху в облаке сажи. Предприятие в этом отношении было отсталым и испытывало очень много проблем[788]. Требованиями рабочих заинтересовался Косыгин, специально позвонивший Воротникову (тот его заверил, что «волынки» нет и работа продолжается) и немедленно приславший министра нефтехимической промышленности Виктора Федорова. Тот приехал через сутки и договорился с Воротниковым, что на предприятии будет построен новый цех взамен устаревшего[789].

В целом забастовки такого масштаба не представляли никаких серьезных проблем ни для экономической, ни для политической системы[790]. Они не были предметом серьезных обсуждений на уровне руководства страны. Как правило, информация о них не попадала даже в оппозиционную, диссидентскую среду и самиздат[791], однако они несли послание о возможности их превращения во что-то большее.

Успехи польской «Солидарности» в 1978–1980 годах показали советским рабочим не только предмет для подражания (число забастовок резко выросло, до нескольких сот в год). Они дали надежды (ложные) части оппозиции на возможность смычки с рабочими массами. В 1979 году был основан профсоюз СМОТ, который, впрочем, реальным профсоюзом так и не стал, оставшись группой диссидентов. Действия «Солидарности» вызвали достаточно серьезную обеспокоенность в верхнем эшелоне власти. Настолько серьезную, что, например, группа корабелов из Ленинграда специально ездила