сколько достоинства в ней было. Сколько скрытого мужества и настоящей, глубокой чувственности… — Разве ты смог оценить мой дар по достоинству? Разве смог ее сберечь? Как же ты собрался защитить всю Поднебесную?

Тигр рассмеялся, ударил лапой — и силуэт Цзя Мэйхуа рассыпался прахом.

Дракона захлестнула новая волна ярости, лапы его, стоящие на ведомой лишь ему острой кромке покачнулись, крылья встрепенулись, взгляд выхватывал лишь два лживых, безмерно раздражающих рыжих глаза и скалящуюся в издевательском рыке красную пасть, которую следовало, давно следовало разодрать без жалости. Он уже собрался исправить это упущение — пусть для этого и нужно было прыгнуть в пропасть — когда легкое дуновение ветра донесло до него аромат сладкого риса и цветов сливы, а слух уловил тонкую, едва уловимую мелодию циня.

Время замерло, и он замер вместе с ним. Только слегка шевелились чуткие ноздри, жадно вдыхая желанный запах. Пепел, что висел в воздухе легчайшей пыльной вуалью приобрел нежно-розовый оттенок.

«Если нет кожи, на чем держаться меху? Если нет души, разве сможешь получить благословение Неба? Пока живо сердце, пока хранит оно искру тепла, все возможно, мой господин. За долгой холодной зимой приходит весна… Пусть лепестки мэйхуа нам напомнят от этом», — пела мелодия.

И уже не пепел — ароматые цветы сливы летели по воздуху, очищали разум, помогали вернуть утраченное самообладание.

Втянулись в пальцы алмазные когти, исчезли крылья, пропала звериная жажда крови. Человек остался… и с открытыми глазами сделал шаг в сторону, уходя с проклятого лезвия.

Наваждение исчезло: правитель царства Шу снова стоял перед князем ада в комнате с зеркальными стенами. В нескольких шагах от них замер Лу Цунь.

— Битва окончена, — Ян Байлун говорил ровно так, как ощущал себя сейчас: спокойно, уверено и слегка отстранено, — все камни снова вернулись в чаши. Достоин ли я благосклонности Неба, решать не вам. Я потерял слишком многих, чтобы сдаться на вашу милость. Быть мне жизнью или смертью, таким, как вы я не стану — вы сами вложили в мои руки ключ к пониманию этого.

Он раскрыл ладонь, открыв взору присутствующих маленький нежно-розовый цветок.

Гневно задышал генерал. Глаза Сунди-вана недобро сверкнули, губы искривились в злой улыбке.

— Ты так уверен, Дракон? Что ж, подойди и посмотрим. — Он описал руками маленький круг — будто огладил небольшой мяч — и протянул господину Ян таинственно мерцающий мешочек из Тьмы. — Выбирай.

И когда его гость, нахмурившись, разглядывал золотую табличку в своих пальцах, расхохотался.

— И почему я не удивлен?

На металлическом слитке в ладони Белого Дракона, щетинясь множеством резких линий, ясно читался иероглиф «Разрушение».

Глава 1.25

Господин Бин

Злость и обида клокотали, разливались по венам жидким пламенем, разъедали нутро, вгрызались в кости, черным маревом затмевали разум. Ему стоило огромных усилий сдерживать их. Но как же нестерпимо хотелось кричать от несправедливости, от незаслуженной обиды, от ненависти к тому, кто стоял перед ним, а больше всего — от собственной глупости.

Как мог он быть таким легковерным? Как мог возомнить, что Великий Цзя Циньху и вправду признал его равным себе, прельстился его доблестью и удалью в сражениях? Не оттого ли, что слишком сильна была в нем жажда славы, слишком долго утолял он ее, лишь издали глядя на чужие успехи, и когда, наконец, Небеса улыбнулись ему, совсем помешался от счастья, взлетел высоко в мечтах своих, раскрылся… забыл об осторожности и о том, что полная луна рано или поздно становится ущербной.

И вот теперь тот, кто поманил его, кто сулил признание и почет, безжалостно втаптывает его в грязь.

За что? Разве заслужил он хоть чем-то подобное? Разве могла быть у императора опора более надежная? Разве не он рисковал за своего государя жизнью? Своей и сотнями, тысячами других, вверенных ему? Он принимал за правду и похвалу, и ласковые улыбки, и посулы и сладкие речи, — все, чем потчевал его правитель.

Лишь одним он прогневил Великого Тигра — оказался достаточно проницателен: понял, что им пользуются, словно дорогой, но набившей оскомину потаскухой, и вот-вот отдадут на потеху толпе. Понял — и не смирился с подобной участью.

И даже тогда — воистину, глупости нет предела! — он все же надеялся… Что все наладится, что его простят. Что император оценит наконец его смелость и самоотверженность. Должно быть, горные духи отняли его разум.

Сейчас, смотря в нечеловеческие глаза князя демонов, в которых ясно читалась насмешка и то удовлетворение, с которым голодный зверь насыщает свою утробу, Лу Цунь ясно понимал: с ним мирились, его терпели, пока он приносил пользу. И только. Злость заставила его скрежетать зубами, и до боли стискивать в руке древко глефы.

Прежний повелитель пил его унижение, жмурясь от удовольствия, будто пробовал изумрудное вино на персиковом пиру. «Ты ничтожество, — говорил его взгляд, — никто… Твое место — у ног моих. Исполнять мою волю — и сдохнуть, когда придет время».

Генерал изнывал от стыда и уязвленной гордости, и злоба его распалялась еще больше, будто он тушил огонь дровами. Ярость застила глаза и скручивала в узел мышцы. Его трясло… И все казалось, что он бежит по скользкому и шаткому мосту подобно тем несчастным, которых они видели по пути сюда. Бежит — и вот-вот сорвется вниз.

Он смог бы сохранить хоть внешние признаки спокойствия, находись они здесь с Жестокосердным вдвоем, но присутствие проклятого Дракона напрочь лишило его такой возможности. Изменник, враг, счастливый соперник, которому досталось то, то принадлежало Лу Цуню по праву — поводов ненавидеть его было предостаточно. Когда-нибудь, со временем, он, пожалуй, смог бы забыть все это по отдельности. Но только не то, что тот стал свидетелем его позора. Этого Малый Тигр Поднебесной не спустил бы никому и никогда.

Тем более что тот, кто звался теперь Сунди-ваном, явно отдавал предпочтение Ян Байлуну, относился к тому, как к менее опытному, но все же опасному, равному себе по положению, противнику. И всячески подчеркивал это перед генералом.

Каждое движение, каждый взгляд, каждое слово, сама Тьма и воздух, который он вдыхал сквозь стиснутые зубы, свидетельствовали об этом. И злость обрела свое слово и форму.

'Ненавижу… Все они одинаковы, все не лучше торговцев: готовы предать себя и всех за мнимую выгоду. В них нет ни благородства, ни чести, ни добродетели. Чтобы я еще раз связался с кем-то из этих заносчивых павлинов? Чтобы служил таким и ждал от них милости? Никогда! — его передернуло, в ушах зазвенело от ярости. И