Выяснение отношений с Луи-Филиппом «Мода» продолжила в другом, еще более скандальном тексте, опубликованном в том же номере от 10 февраля. Текст этот, носящий отчасти «юбилейный» характер, называется «Другие времена, другие нравы, или Два февраля. Современные сцены. Февраль 1820, февраль 1838». Место действия февральской сцены 1820 года — фойе парижской Оперы вечером 13 февраля. Этот тот самый день, когда на ступенях Оперы шорник Лувель заколол герцога Беррийского, племянника царствующего короля Людовика XVIII и возможного наследника престола. Происходящее описано глазами двух собеседников: один, шевалье, недавно вернулся из России, куда эмигрировал во время французской революции еще в конце XVIII века и где он, по его собственным словам, жил, не страшась «пасть жертвой либеральной идеи, заточенной в виде бунта, заговора или стилета». Второй, командор, не покидал Франции и после низложения Наполеона сделал успешную военную карьеру при Бурбонах. Собеседники начинают разговор до убийства герцога Беррийского, а заканчивают его сразу после. До убийства они обращают внимание прежде всего на подобострастие, которое герцог Луи-Филипп Орлеанский (будущий король, чего, впрочем, в 1820 году еще никто знать не мог) выказывает в общении с членами царствующего дома: он, говорит шевалье, «согнулся так низко, как будто что-то обронил и ищет потерянное на земле» — а командор поясняет, что это исключительно от почтения к королевской фамилии. Шевалье, однако, в это не верит; он хорошо помнит о революционном прошлом отца герцога Луи-Филиппа Орлеанского, Филиппа-Эгалите, да и самого герцога, которого «можно было чаще увидеть в клубе якобинцев, чем во дворце Тюильри», и не устает напоминать об этом своему благодушному собеседнику.

Между тем по театру разносится весть о том, что герцог Беррийский смертельно ранен. Оба собеседника скорбят о нем, но важнее другое: устами шевалье «Мода» обвиняет Орлеанское семейство если не в практическом исполнении этого преступления, то по крайней мере в его моральной поддержке. Командор говорит: «Посмотрите, как удручены случившимся герцог Орлеанский, его жена и сестра; у них слезы на глазах», а шевалье отвечает: «Орлеаны чуют приближение короны: они знают, что готовит им судьба». Выходит, будто Орлеаны едва ли не вдохновили Лувеля на убийство — обвинение совершенно безосновательное, ибо известно, что шорник действовал на свой страх и риск, под действием собственных антироялистских и бонапартистских убеждений6, Орлеаны же никакого отношения к убийству не имели, хотя молва порой утверждала обратное7.

Вторая сцена происходит в феврале 1838 года, уже при новой власти, ненавистной легитимистам. Командор и шевалье встречаются вновь на придворном балу во дворце Тюильри, который «Мода» называет «образцом всех революций, политическим пандемониумом, громадным галопом покаяний, ересей и отречений, галопом, участники которого скачут по кругу не в такт музыке, но зато с парижским патридиотизмом8: картину эту можно уподобить вакханалии Калло, а еще вернее, девятому, самому последнему кругу дантовского ада9, устроенному в кабаке». За 18 лет, прошедших с февраля 1820 года, один из собеседников, командор, прижился при новом июльском дворе не хуже, чем при дворе эпохи Реставрации, а другой продолжал жить в России, где из шевалье де Бретинье превратился в графа Новорова и стал «подданным самодержца, которого вы здесь именуете северным варваром, а мы почитаем величайшим из государей, правивших Россией». Командор изумляется: «Как! вы стали подданным Николая?» — «Но вы же стали подданным Луи-Филиппа!» В финале, осмотрев придворных нового короля и убедившись, что все, кто в прошлом был предан старшим Бурбонам, при новом режиме так же преданно служат Бурбонам младшим, шевалье говорит: «Прощайте, любезный командор, я возвращаюсь к моим татарам, моим калмыкам и моим башкирам, возвращаюсь в свои степи; вернусь через двадцать лет, и если Господь продлит ваши дни, я охотно взгляну на новых верноподданных, которых вы мне представите»10.

За эти два материала правительство, как уже было сказано выше, возбудило против «Моды» судебный процесс (управляющий газеты Вуалле де Сен-Фильбер и ее директор виконт Эдуард Валын были обвинены в оскорблении особы короля), причем известие о возбуждении дела дошло до заинтересованных лиц в день печального юбилея, ровно через 18 лет после убийства герцога Беррийского. Как пишут сами журналисты «Моды» в седьмом выпуске 1838 года: «13 февраля, ни днем раньше и днем позже, выйдя из храма, где служили заупокойную мессу по герцогу Беррийскому, мы получили извещение о том, что нам предстоит ответить перед правосудием за статью, в которой мы сравниваем февраль 1820 года с февралем года 1838-го»11. Заседание (во время которого, по выражению самих обвиняемых, «на скамье подсудимых вместе с журналистами «Моды» оказалась сама история Франции»12) состоялось 20 февраля 1838 года и, несмотря на то, что газету защищал один из самых знаменитых адвокатов легитимистского лагеря, А.-Л.-М. Эннекен, окончилось не в пользу «Моды»: редакцию приговорили к уплате штрафа в 4000 франков, а ее управляющего Вуалле де Сен-Фильбера — к шестимесячному заключению); сам скандальный номер газеты, согласно приговору, следовало уничтожить, а текст приговора опубликовать в следующем выпуске. Процесс освещался в парижской прессе, прежде всего в легитимистских изданиях «Французская газета» (где инкриминируемые «Моде» статьи перепечатаны почти полностью) и «Ежедневная газета» (Quotidienne), а затем сама «Мода» напечатала по свежим следам отдельную брошюру «Процесс «Моды»», где воспроизвела и речь государственного обвинителя П.-Ш. Нугье-младшего, и речь защитника13. Главным предметом обсуждения обоих юристов стало не что иное, как отточие в письме, якобы адресованном императором Николаем князю Ливену. По словам адвоката Эннекена, Лобардемон14 говорил, что ему довольно двух строк, написанных любым человеком, для того чтобы этого человека повесить; так вот, продолжает Эннекен, «мы сильно ушли вперед; нам не надобно уже и двух строк, мы ограничиваемся отточием»15. Прокурор утверждал, что отточие это может быть заполнено только словами, оскорбительными по отношению к Луи-Филиппу.

Адвокат, со своей стороны, тоже пустился в разгадывание того, что мог иметь в виду автор письма и какие слова из этого письма в газетных публикациях опущены: «Царь признает только право рождения, право же Луи-Филиппа, напротив, основывается на суверенитете народа. Император Николай хотел сообщить князю Ливену следующую мысль: вы человек слишком хорошего рода, чтобы явиться при дворе этого короля баррикад и буржуазии; эту мысль можно запросто приписать императору Николаю; она серьезна, она благородна, наконец, она логична»16.

Адвокат Эннекен, таким образом, вполне допускал, что письмо императора князю Ливену достоверно. Того же мнения придерживались и многие из упоминавших письмо парижских журналистов: они, во всяком случае, не видели ничего невероятного в том, что северный самодержец отзывается о французском собрате именно в таком тоне. Сами журналисты «Моды» до вынесения им приговора вопросом