Шрифт:
Закладка:
А мой старый казначей рассказывал:
— Многие потом привыкли к Сибири, — говорил он, — некоторые поступили на службу к здешним тузам в уезде на всякие заводы и промыслы: вот и сейчас у нас есть заимка на реке Тоболе[366] купца Калмыкова[367], верстах в 50 от города, — там у него винокуренно-дрожжевой завод, пряничная фабрика, крупчатая мельница и мыловарня. Миллионное дело, и кроме того — хлебная ссыпка и свои пароходы. Так ведь всем заведует и управляет ссыльный поляк! «Большой делок», — говорят про него сибирские купцы. И такие везде есть.
«Ну это, конечно, большие птицы. Не всем такое счастье. Другие устроились попроще. Многие поступили по селам волостными писарями. Правда, большое начальство не раз писало циркуляры и бумаги и воспрещало брать их в писаря, но начальство поменьше никогда на самом деле этому не мешало. И то сказать, что поделаешь, когда негде было взять грамотного человека, а тут, глядишь, в селе жило два, а то и три, а то и больше образованных ссыльных»…
Но старый казначей, или забыл, или ничего не знал, о той главной линии, по которой старалось устроить польских повстанцев царское правительство. Оно стремилось наделить их землей и обратить в земледельцев. Так приказывали циркуляры из Петербурга, так действовали генерал-губернаторы, приказывая своими предписаниями.
Конечно, повстанцы из крестьян охотно устраивались на земле, заводили свое хозяйство, и теперь через 40 лет их нельзя было отличить от сибирских старожилов: они имели такие же дома, хозяйство, скот, женились на сибирячках и обращались в крепких зажиточных «чалдонов». Ну, а с такими, как пан Ревусский, конечно, дело не вышло. Как их ни старались приписывать то в крестьяне, то в мещане, они жили своими кружками и многие даже не выучивались говорить хорошо по-русски. Они и умом, и сердцем жили в Польше и ждали свободы, — они ждали каждый год, или каждое лето, а иные, может быть, и каждый день и каждый час, и дождались лишь общей амнистии только в 1896 году в коронацию Николая II.
Прибывши в Сибирь юношами, уезжали белобородыми стариками; при этом, конечно, уезжали далеко не все. Многие совсем не доехали. Остались. А из тех, что доехали, полагая, что они еще поляки, многие почувствовали на месте, что они так осибирячились, что им пришлось вернуться назад. От восстания до амнистии прошло 33 года. А это огромный срок не только для отдельной человеческой жизни, но и для самой Польши. За этот срок и она сама стала уже совсем не та, и не те ей нужны были теперь люди. Между тем в мечтах повстанцев, пока они были в Сибири, жила прежняя, старая Польша 60-х годов XIX века.
И вот, через 33 года многие из них, дождавшись амнистии, возвращались на родину, которая жила уже в другой исторической эпохе, с ежедневной массовой революционной и деловой борьбой выросшего за это тридцатилетие и окрепшего пролетариата. Классовое расслоение шагнуло очень далеко, а они все еще жили старой национальной идеей. И Польша оказывалась тяжела им, и они не нужны для Польши. И им казалось, что на их родине изменилось даже ее небо. Такие спешили обратно в Сибирь. Но были и такие, для которых являлось искуплением и то, что они просто побывали на родине.
Сослано было 20 000, а вернулось через 33 года всего несколько сотен людей.
IV
Судьба польских повстанцев в Сибири очень отличается от судьбы русских политических ссыльных. В Сибири они были всем до того чужие, что поначалу они чувствовали себя здесь, как в Южной Америке или Африке, — до такой степени не трогали никого их польские интересы. Их просто здесь не понимали.
Но были и такие поляки, с которых довольно быстро соскакивал патриотический угар, они приобретали интерес к окружающей их новой действительности, более или менее быстро осибирячивались и, называясь поляками, переставали быть ими на самом деле. Устами они, вздыхая, говорили: «Польша. Польша!» — но на самом деле переставали чувствовать ее. Эти вели более или менее удачно свои дела, служили, промышляли, торговали, покупали и строили себе дома, а когда наступило освобождение, то оставались в Сибири.
При мне жили в городе три бывших таких повстанца 1863 года. Одного из них я узнал в первый же день своего приезда. Исправник, принимая меня, вежливо подозвал одного из писцов и предложил ему отобрать у меня подписку о прочтении правил для поднадзорных. Это был старый человек с желтыми табачными усами, в старенькой чистенькой визитке и валенках, хотя стоял май месяц.
Писец усадил меня у своего стола, извинился за валенки и объяснил, что носит их от ревматизма.
Затем произошла неожиданная беседа, пока он писарски-каллиграфически выводил по буквам текст подписки из Положения об усиленной охране.
— Вы, я слышал, адвокат, а я, видите ли, из ссыльных поляков… из бывших повстанцев, — поправился он, положив перо и крутя папироску, на которою опустил глаза.
— После амнистии, — вот значит, лет десять назад, — продолжал он, — я держал экзамен на первый чин. А вот и до сих пор не получаю его. Исправник наш каждый год представляет меня, а губернское начальство не утверждает. В Петербурге, говорят, не могут забыть, что я из повстанцев.
— Как вы думаете, — закончил он, — по случаю государственной думы пройдет теперь представление на чин?
Вот это история! — подумал я. Поляк забыл, что он повстанец, а начальство все не забывает: слишком памятливо!
— Мне нужен чин для пенсии, — говорил бывший повстанец. — С нашим исправником мы служим вместе уже 32 года. Надо же на старость иметь обеспечение.
— Думаю, — отвечал я, — что теперь беспрепятственно вы получите свой чин.
Поляк вдруг потупился, наклонился ко мне через стол и тихо сказал:
— Нет, не думайте, что я забыл, что я повстанец. Я хорошо помню то время. Ах, какое было время! Мы поговорим с вами.
Я заторопился, и мы расстались.
В городе, где со всеми встречаешься каждый день, если только выходишь на улицу, в бакалейную лавку или на почту, я стал ежедневно встречаться с моим новым знакомым. Он всегда заговаривал со мной. Оказалось, что пережитое в юности очень остро сохранилось в
