Шрифт:
Закладка:
Под ногами ссыльных поляков была земля, несущая на себе травы, и даже цветы, кругом леса, переходящие дальше в тайгу, и местами даже величественный сибирский кедровик. Над ними расстилалось беспредельное небо. Словно на непосредственное ощущение, как все ссыльные, они были свободны. Это ощущение постоянно подмывало бежать, как комнатную птицу в открытые двери клетки. Но бежать было некуда, ибо сибирские пустынные пространства сторожили не хуже стен тюрьмы и живой стражи, хотя в то же время они-то именно больше всего и соблазняли, и манили признаками вольной жизни, эти самые леса, тайга, кедровники и удивительные, широкие, как море, сибирские реки.
Если не принимать в расчет безумного острого ощущения, то кажется нелепым, непонятным восстание ссыльных поляков 1866 года, поднятое в целях общего побега на Кругобайкальской дороге[363]. Между тем, в условиях их ссылки эта страшная история была роковой неизбежностью. Нескольким стам из них она стоила жизни, но она была неизбежна, как гибель экипажа вслед за крушением корабля…
* * *
Сидя за самоваром в комнатке с низким потолком, в той самой, где когда-то умер пан Ревусский, в бреду о внезапно наступившей свободе, мой хозяин — казначей говорил:
— Можете представить себе, что с ним сталось, когда ранней весной он получил через тайного гонца или через эмиссара, как они называли, весть, что готовится по всей Сибири восстание всех польских повстанцев. А их в это время насчитывалось в Сибири до 20 000 человек. Не один пан Ревусский, а и все наши поляки переполошились, а многие прямо обезумели. Поднялись сборы, закипели споры. И днем и ночью весь этот старый Мясниковский дом гудел внутри, как хороший улей.
Конечно, они от всех, даже от меня, таились, но ведь здесь, в Ялуторовске, ничего не скроешь. И мне был известен весь их план.
По этому плану, все польские каторжане, во всех каторжных тюрьмах и на всех заводах и рудниках Сибири в сговоренный день должны были все сразу совершить нападение, каждая партия на свой конвой, во время работы вне стен тюрьмы, обезоружить конвоиров и с захваченным оружием двинуться во все места поселения повстанцев, по городам и селам, присоединять их по пути к себе и усиливаться и расти, как снежная лавина, пробиваясь вооруженной рукой вдоль Сибирского тракта, или даже прямо через тайгу, через Байкальские горы в Монголию, пройти через нее и через Китай к морю, там силою завладеть судами и плыть в Америку.
Среди ялуторовских поляков, кроме пана Ревусского и его друзей, никто не верил в надежность этого плана. А он поверил и сговорил всю свою компанию.
— Может быть, поэтому, — говорил казначей, от него и от его друзей разбежались окончательно все, кто оставался еще в ту пору в доме Мясникова. Так я думаю — говорил казначей, — но так ли, нет ли, не знаю.
В середине лета пан Ревусский тайно сообщил казначею, что все ихние восстали, те, что были посланы строить новый тракт вокруг Байкала. Там их было 2500 человек, а они, по словам Ревусского, были уже близки, и он должен был с друзьями поддержать их.
— Кто же из вас и как может поддержать? — недоумевал казначей.
— Дайте мне, — отвечал Ревусский — пять таких человек, как я, решившихся на все, и я захвачу власть во всем уезде и разоружу всю уездную полицию и воинскую команду.
И он не в шутку хотел поднять восстание в Ялуторовске, связать городничего и всех бударей[364], бежать в леса и пробираться и пробиваться оружием к своим к Байкалу. На этот раз они уже не спорили, как весной. Тут все одиннадцать были согласны. Затихли и притаились, готовясь к нападению. Как вдруг, дня через три, пришла весть, что там на Байкале все уже кончено, подавлено и будет суд! Пан Ревусский заметался, то верил, то не верил известию. Но тут городничий собрал к себе в полицию всех наших поляков и прочел им сообщение генерал-губернатора.
Там было написано, что 25 июля, ссыльные поляки числом до 250 чел[овек], близь станции Культово Кругобайкальского тракта, напали на конвой, обезоружили и перевязали его. То же произошло и на других станциях этого тракта. Все восставшие двинулись было к Байкалу, но им навстречу были высланы войска, мобилизованы местные казаки и добровольцы из крестьян и бурят. Везде при встрече с вооруженной силой поляки отступали и разбегались по тайге, где должны были голодать, питаясь только ягодами, травами или корой деревьев.
Пан Ревусский смертельно затосковал.
— Опять, — говорит, — будут вешать наших, как в Польше.
Потом уже, в начале осени, он как-то пришел к казначею и, странно усмехнувшись, сообщил:
— Нет, я ошибся, их не повесили, а был военный суд, и их расстреляли. Восемь человек расстреляли.
— Ну, это что, расстреляли восемь человек[365]. — говорил казначей, — а их погибло там, считают, человек до 600 из тех полутора тысяч, что там восстали!
Примерно месяца через два после этих событий и сам пан Ревусский, как описано, заболел воспалением легких и умер.
Мой восьмидесятилетний хозяин то рассказывал мне, то рассуждал о польских повстанцах, как это делают старые, усталые, всего повидавшие люди, тоном летописного повествования. Вот, мол, посмотрите, какие бывают люди и дела на белом свете, — то страшные, то наивные, то героические, полные мечтою, но близкие к безумию, влекущие к смерти, то мудрые и утверждающие жизнь. И все они прошли и стихли, как все проходит в нашей жизни.
При этом старый рассказчик этих историй всегда был спокоен, но меня, его единственного слушателя, тогда глубоко волновала судьба ссыльных ялуторовских поляков. В самом деле: для поляка, для старого повстанца 1863 года чуждая ему Сибирь была прежде всего холодная пустыня, стоящая под командой все той же ненавистной власти царя и бюрократии. Затем, это была страшная для него страна, население которой стояло против них, поляков-ссыльных, заодно с начальством и войсками, усмиряя их восстание на Кругобайкальском тракте.
Чтобы как-нибудь примириться с Сибирью, повстанец должен был сначала забыть, что поляк. Пока он оставался поляком — повстанцем, ему оставалась лишь жизнь
