на цитаты из трудов Максимова, чем на собственные мысли студентки. Бога ради не думайте, что я считаю свое выступление правильным. Оно глубоко бестактно, хотя и справедливо по существу. Но наказан я был за свое легкомыслие самым жестоким образом. Оказалось, что дипломница работала в самом близком контакте с самим Влад[иславом] Евген[ьевичем]. Копия работы (с фотографич[еской] карточкой не В. Е., а дипломантки) ушла в архив В. Е. в Ленинград. Старец разнежился до того, что потребовал прислать ему и копии отзывов рецензентов работы. Девица, по глупости и неопытности своей, послала ему тщательную копию и моей рецензии. Сами понимаете, что получилось! Кафедра рус[ской] литературы получила протест В. Е. Максимова. Сам он вызвал к себе Бухштаба и Рейсера и плакал в жилетки обоих, жалуясь на мою бестактность и несправедливость. Чувствую, что мне нужно покаяться, но в какой форме и как?

Но, ей Богу, мне очень стыдно – эти „пажеские шутки” не к лицу престарелого специалиста, – и умоляю Вас поэтому при случае сказать В. Е., что я бесконечно виноват перед ним и не знаю, чем загладить свой грех»[141].

Неудивительно, что имя Оксмана так часто появляется на страницах обоих томов дневника Корнея Чуковского. Они хорошо знали друг друга с ленинградских времен и возобновили дружбу после возвращения Юлиана Григорьевича из ссылки. Чуковский отмечает 3 августа 1956 года, что он прочитал стенограмму речи Оксмана от 18 июня того же года, произнесенную в Саратовском университете во время дискуссии о книге Василия Баскакова, которая была направлена против «невежества воинствующего, грубо претенциозного, выращенного в столичных инкубаторах, воспитанного годами безнаказанного конъюнктурного лганья и беспардонного глумленья над исторической истиной». И добавляет: «Речь потрясающая – и смелая, и великолепно написанная»[142]

Почти в то же время Юлиан Григорьевич регулярно писал нам письма. Они являются прекрасным дополнением к переписке с Чуковским, позволяют нам понять, каким он был для нас духовным наставником, как он умел интересоваться нашей работой, побуждать нас трудиться с неизмеримой похвалой, а во время бесед делал критические замечания и предлагал нам литературу к прочтению, систематически отправляя нам книги. Насколько ему было важно, чтобы мы также публиковались на русском языке, расширяя свою читательскую аудиторию. Он был доволен нашими рецензиями, потому что он видел, что таким образом мы поддерживаем тех, кто в этом нуждается, прежде всего, пробуждавшуюся к научной и литературной жизни провинцию, задавленную действиями должностных тупиц и контролем со стороны Москвы.

Прежде чем появились Сахаров и Солженицын, Искандер и Рассадин, Владимов и Войнович, и многих другие – поколения не только диссидентов разных возрастов и профессий, но и интеллектуалов с независимым мышлением – именно Юлиан Григорьевич Оксман был символом мужественного и стойкого характера. Именно благодаря ему мы поняли, что русские не являются, как часто у нас говорят, чтобы дать себе повод для незаслуженного чувства превосходства, народом рабов и угнетателей, послушные своей империи любой ценой. Марксизм не помешал ни ему, ни его единомышленникам мыслить независимо и защищать эту независимость. В вихре работы, в которую он включился, переоценив свое подорванное после Колымы здоровье и усталость от преподавания в Саратове, он вновь обрел творческую радость и покровительствовал тем, кого ценил и любил. И переживал из-за того, что постепенно у него забирали эту величайшую радость две силы: надзор аппарата, состоящий из неучей и мошенников, и неизбежно приближающаяся старость с ее физическими недугами.

У нас было большое желание воспользоваться обещанием Юлиана Григорьева привести нас к Корнелю Чуковскому, с которым он познакомился еще в 1917 году в редакции петроградской «Нивы». Стихи Чуковского для детей – «Тараканище» (несомненно, это произведение в связи с главным героем считалось издевательством над усатым Сталиным), «Мойдодыр» и «Доктор Айболит» в чудесном переводе Юлиана Тувима знали в Польше все дети. В любое время дня и ночи я могла прочесть наизусть: «Добрый доктор Айболит! Он под деревом сидит…» и так далее. Однако никому из нас никогда не пришло в голову, что их автора мучила самая изощренная критика в течение многих лет. «Сама» Надежда Крупская осудила его стихи для детей, и они долгое время не печатались… Однако встреча так и не состоялась.

В основном нам всегда удавалось напроситься с предложением написать, перевести, обсудить. В данном же случае ничего не приходило в голову. Мы отказались от того, чтобы отнять время у постоянно занятого и неспособного отделаться от гостей писателя. В конце концов, мы пошли на юбилейные торжества, которые, как мы читаем на слегка помятом приглашении, состоялись в связи с восьмидесятилетием Корнея Ивановича в семь часов вечера 30 марта 1962 года в Центральном доме писателей. Творческий вечер вел Борис Полевой, выступали Ираклий Андроников, Лев Кассиль и многие другие авторы, а мы с восхищением глядели на рослого юбиляра, размахивающего длинными руками, остроумно отвечающего на стихи, похвалы и пародии, пленявшего всех своей улыбкой.

Первая московская публикация Оксмана – присланная еще из Саратова – вышла в 1954 году в сборнике, который мне посчастливилось увидеть два года спустя. Мне кажется, что именно по его инициативе появилось то письмо редакторов сборника в журнал «Пшеглёнд Хисторычны». После многих лет, проведенных в трудовых лагерях на Колыме и преподавания в Саратове, зарубежное благосклонное мнение (в конце концов, он не знал, что у автора рецензии даже нет диссертации) должно было доставить ему огромное удовольствие, ведь он вновь возвращался из безвестности. Вскоре Оксман получит разрешение на приезд в Москву и трудоустройство в Институте мировой литературы АН СССР.

И это не конец этой необычной биографии, а только ее первая часть. Видно, что этот заядлый ученый и общественный деятель, который находит время для всего. Мы с восхищением наблюдали, как много он может сделать: принимать гостей, водить их по своим друзьям, писать работы, редактировать, выступать с тысячей инициатив, выискивать людей, которым важны содержательные публикации, и они готовы ради них идти на риск.

* * *

В декабре 1960 года я напомнил о себе Юлиану Григорьевичу, который сразу же пригласил меня. Во время беседы я спросил его про плакаты с Ираклием Андрониковым, висевшие по всему городу, в том числе на здании филармонии. Большие буквы при входе меня поразили: «Рассказывает ИРАКЛИЙ АНДРОНИКОВ!» Оксман от всей души рассмеялся. «Андроников! Кто не знает Андроникова?! Устрою». Мы договорились, что это произойдет сразу после приезда Виктории. «А пока мы поедем к Шкловским». Я подпрыгнул от радости. Виктор Борисович Шкловский! Бывший эсеровец, легенда двадцатых годов, один из основателей формальной школы, автор знаменитого высказывания – в связи с оценкой советских писателей – о