Азадовский, на семь лет младше Оксмана, познакомился с ним в 1914 году. Они сблизились в 1917–1918 годах, и с этого момента их приятельские отношения не прерывались, поддерживались в основном по почте, даже во время пребывания Оксмана на Колыме. (К сожалению, письма этого периода не сохранились).

Константин Маркович считает, что его отец, как и Оксман, и некоторые другие среди тех, кто пережил войну, сохранил лицо. Марк Азадовский и его семья чудом пережили блокаду Ленинграда, после эвакуации он вернулся в Ленинградский университет и в Пушкинский дом, где руководил исследованиями в области фольклора. Однако недолго. Когда казалось, что наступила стабилизация в профессиональной жизни, все неожиданно обрушилось: будучи «адептом» Александра Веселовского и по причине своего происхождения Азадовский в 1948–1949 годах подвергся жесткой критике и был признан «вредным космополитом», отстранен от педагогической и научной деятельности. Однако он не разделил, как ожидал, судьбу умершего в тюрьме Григория Гуковского. И теперь полностью посвятил себя изучению декабристского движения.

Тем временем Юлиан Григорьевич, благодаря упомянутому ходатайству, приехал в Саратов. Вскоре, в 1947 году, он писал литературному историку Николаю Пиксанову: «Прошло десять лет, как мы с вами не видались. Много воды утекло за эти годы, много пришлось пережить и мне, и вам такого, что позволяет уже с большой высоты пересмотреть все прошлое, отмести все временное, случайное, оценить подлинное, отбросить поддельное. Не знаю, как вам, но мне иногда даже жутко приходится ощущать ту пустоту, которая образовалась вокруг нас за эти годы, гибель друзей, сверстников, учеников, уход из жизни всех старших товарищей, не говоря уже об учителях. Случайно, без всяких объективных оснований для этого, вынырнул из бездны, в которой неожиданно для себя оказался, и я. Вероятно, и вы не думали, что нам придется когда-нибудь встретиться. За 17 тысяч километров от Москвы (а радиус Земного шара, кажется, всего 15 тысяч), у самого Ледовитого океана, откуда ехать пришлось мне сейчас полтора месяца – на собаках, на оленях, лошадьми, машиной, пароходом через океан, пересекая Охотское и Японское море, а затем по Великому Сибирскому пути от Владивостока; в 60 градусные морозы, в вечную ночь, в забое, на лесоповале, словом, во всех условиях, я не переставал оставаться самим собою и, вероятно, только поэтому сохранился. А потерять себя – это значило бы и вычеркнуть себя из жизни».

Наблюдение за ходом мыслей переписывающихся друг с другом ученых, их идеями и полемическим обменом мнениями так же интересно, как и конструктивно. Они рецензируют работы друг друга – дружба не исключает суровых оценок, при этом высказываемых в рамках высокой культуры слова! Они также не жалеют друг для друга комплиментов, иногда очень трогательных: «Если Вы довольны, значит, действительно хорошо», – радуется Азадовский (31 января 1951 года); «Ну, Мусинька, если уж Юлиан похвалил, то, значит, действительно, неплохая работа!», – приводит слова мужа Лидия Азадовская в письме к Оксману.

Переписка Оксмана и Азадовского вносит огромный вклад в понимание ситуации, сложившейся в академцентрах СССР в послевоенные годы, когда можно было безнаказанно грабить не только умерших, но и оставшихся в живых ученых, которым заткнули рот. Жестокость всех видов аферистов и конъюнктурщиков раскрывается, прежде всего, в письмах Оксмана, который, в отличие от спокойного и уравновешенного Азадовского, обладает пылким и даже взрывным характером. Эти нравы, известные нам лишь по аутопсии, иногда принимали отвратительно гротескные формы. Например, в воспоминаниях Лидии Гинзбург читаем: «…В переполненном университетском зале Бердников кричал Жирмунскому: „А, вы говорите, что работали сорок лет. Назовите за сорок лет хоть одну вашу книгу, которую можно дать в руки студенту!”»[130]. А в зале Пушкинского дома доцент Игорь Лапицкий, главный «обвинитель» Азадовского в разгромной кампании 1949 года, – продолжает свой рассказ Лидия Гинзбург – «ученик Азадовского Лапицкий рассказывал собравшимся о том, как он (с кем-то еще) заглянули в портфель Азадовского (владелец портфеля вышел из комнаты) и обнаружили там книгу с надписью сосланному Оксману.

Азадовский, уже в предынфарктном состоянии, сидел дома. После собрания Лапицкий позвонил ему, справляясь о здоровье. Молчание. „Да что вы, – сказал Лапицкий, – Марк Константинович! Да неужели вы на меня сердитесь? Я ведь только марионетка, которую дергают за веревочку. А режиссеры другие. Бердников, например…”

Сам Смердяков мог бы тут поучиться смердяковщине»[131].

Оксман помнил не одну подобную жалкую и мрачную историю. Он хорошо знал героев, принимавших в них участие. В нескольких предложениях им набросаны их уничижительные портреты, которые составляют «нравственный портрет эпохи», как удачно отмечает Константин Азадовский в предисловии к собранию переписки Оксмана и его отца. «Конечно, – добавляет он во введении, – и суждения Оксмана не следует безоговорочно принимать на веру; в них немало категоричности, предвзятости, пристрастности… Однако в целом они представляют собой уникальное свидетельство: зеркало, в котором запечатлелась эпоха во всей своей низости, жестокости и уродливости, и одновременно – беспощадный обвинительный приговор»[132]. Константин Азадовский абсолютно прав, утверждая, что Оксман не из зависти и злости писал эти обличительные строки, а лишь руководствуясь грустью и горечью, усугубляемыми чувством собственного бессилия, неспособностью вмешаться и изменить. Для нас, русистов, данные Оксманом характеристики многих ученых, работами которых мы пользовались, чаще всего подтверждали то, что мы чувствовали кожей. Нас отталкивала лихость псевдонаучных аргументов, прикрытая политическими штампами, но – особенно в начале нашей учебы в институте – мы были слишком невежественны, чтобы полностью осознать истинное положение дел и знать о том, что стояло, например, за рекомендуемой литературой и исчезновением некоторых ценных, на наш взгляд, книг (среди прочего умершего в заключении Гуковского, чей учебник по истории русской литературы XVIII века мы обнаружили валявшемся в углу коридора общежития).

Когда сейчас мы перечитываем письма Юлиана Оксмана, то ясно слышим его полные страсти интонации. Если его спрашивали о ком-то, кого он ценил и уважал, то отвечал подробно, голосом, переполненным доброжелательности. Если же речь шла о ком-то, кто был ему отвратителен – он кратко отвечал: «Ме-р-р-завец!!!».

Особенно его раздражали невежество и жульничество коллег: «У вас руки чешутся на Якушкина[133]. А у меня на Аксенова[134]. Вот жулик, вот нахал! Ведь он, произвольно передвинув дату вступления Рылеева в Сев<ерное> Общ<ество> с осени 1823 г. на начало года, извратил всю историю Северного Общества. А какими грубы ми приемами этот фрукт действует! Изобразив дело так, что Пигарев[135] является главным носителем зла, он легко „уничтожает” этого слюнявого компилято ра, а затем, сделав вид, что он не