Шрифт:
Закладка:
И вот в один поздний вечер мы сидим на кухне за столом, едим, пьем, разговариваем, когда раздается звонок в дверь. Артур стоит на пороге и смущенно улыбается. Он не предупредил, как-то это ему не пришло в голову… Здоровается с Висей и Ёлкой. Феликс встает, подает руку и представляется: «Феликс Мендельсон». В ответ он слышит: «Артур Рубинштейн». Убежденный, что гость насмехается над ним, Феликс обижается и демонстративно покидает кухню. Мы бежим за ним, чтобы устранить недоразумение, что совсем не легко, и смеемся до упаду…
Вскоре мы отправляемся в путь. У нас заказан номер в Буковине – они хотят осмотреть окрестности, Краков, Величку, Ченстохову. По дороге мы постоянно общаемся, но у Феликса переменчивое настроение – время от времени он явно начинает хмуриться. Мы не спрашиваем, в чем причина. И вот, когда мы едем по горным дорогам, на одном из поворотов из-под сидения выкатилась под ноги начатая бутылка водки «Выборова». Все становится ясно. Мы знали, что он пил, но мы договорились, что не в дороге. Он нарушил свое обещание. Мы едем дальше расстроенные, но через какое-то время оживляемся и снова беседуем. Каким-то образом ни с того ни с сего возникает тема Катыни. Кто совершил это преступление? Феликс упирается, что никто другой, кроме как немцы. Мы выдвигаем неопровержимые доказательства. Наша Ченстоховская Божия Матерь помогает нам – мы попадаем как раз на выставление иконы «Черной мадонны», что производит на всех неизгладимое впечатление. В машине долгое время царит тишина. Феликс нарушает ее признанием, что был не прав. Это ли не чудо?!
После их возвращения Август Ефимович, неутомимый корреспондент, сообщал в письме от 6 июня 1966 года, что они нам очень благодарны за гостеприимство, оказанное Ёлке и Феликсу, которые были в восхищении, за это незабываемое пребывание с нами и за теплую память о нем. Трижды написав спасибо, он сообщил, что уже третий день они рассказывают о своих богатых впечатлениях, что даже в нем пробудило аппетит. И добавил, что он уже очень давно не путешествует из-за появившегося рефлекса страха. Собирался его преодолеть, прежде всего, оторваться от стола, к которому прикован как каторжник. Надеялся, что при встрече мы это все обсудим.
Тем не менее, Явичу не удалось перебороть свои привычки, приобретенные с возрастом. Мы действительно вскоре приехали и остановились в огромной уютной квартире на улице Лестева рядом с Донским монастырем. Квартира была унаследована от отца Феликса, известного экономиста. Третья комната была занята матерью-большевичкой, вызывавшей у нас страх – именно такими мы представляли себе беспощадных баб в кожаных куртках с наганом у пояса, прославляемых со сцены как в спектакле «Любовь Яровая» Константина Тренева. Рядом был колумбарий – страшная стена с нишами для урн. А напротив располагался Институт имени Лумумбы для студентов из «развивающихся» стран, в основном из Африки, который москвичи прозвали «лумумбарием». Один из лидеров этих постколониальных государств, кажется, Бумедьен, говорил, что предпочитает отправлять сюда своих студентов, потому что после учебы во Франции и других европейских странах они возвращаются крайними сторонниками Ленина или Троцкого, а после нескольких лет, проведенных в Москве, они знают, как на практике выглядят эти теории, и спокойно занимаются медициной или другой изученной профессией, а к марксизму и его производным получают полный иммунитет.
* * *
Между приездами в Москву мы поддерживали оживленную переписку. Письма, заполнение анкет и вообще весь домашний секретариат в целом – это моя обязанность. У меня характер человека девятнадцатого века, я люблю получать письма, и когда почтовый ящик пуст, мне грустно, и я знаю, что следует сесть за стол и начать отвечать. Ренэ отвечает за усиление аппетита гостей. Говорит, что согласно французам только мужчины были хорошими поварами, и вообще кухня – это не университет, здесь надо думать. Мне это полностью отвечает. Нашим гостям тоже. Громко выражают восхищение его кулинарным талантам.
Август Ефимович регулярно пишет нам от своего имени и от имени жены, а Ёлка что-нибудь приписывает от себя; когда же она пишет сама, то жалуется, что ей не о чем писать и что ей не хватает способностей для переписки. Сейчас с волнением мы перечитываем одно за другим письма. Сколько в них сердечности, теплых слов и хороших новостей, даже если речь идет о болезнях и недугах! В одном из первых писем (от 12 апреля 1962 года) он писал, что нам удалось на небольшом пространстве открытки выразить столько доброты и тепла, что он не знает, как отблагодарить нас. Возможно, потому что мы вспомнили дом на Тверском бульваре, где хорошо знают, что такое человеческая дружба, и как она нужна людям. Не та дружба, которую выражает слово, но дружба, которая является его сутью, это чувство терпимости, доверия и уважения. Упоминал, что о нас часто и тепло вспоминали и ждали нашего возвращения, чтобы снова встретиться за накрытым столом и пообщаться. Писем от Явича собралось очень много. Чаще всего они касаются семейных вопросов, болезни Ёлки, недомоганий Раисы Ефимовны и реже его самого; часто говорится в них о том, над чем он работает, и об интересных литературных событиях. Беспокоится, когда мы задерживаемся с ответом.
Всегда, при каждой встрече, нас посещало чувство, что мы пришли не к хорошим друзьям, а в родную семью. Аналогичное чувство испытал наш друг Якубеуш Гутенбаум, которого мы познакомили с Явичами. Потому что не только иногда мы засиживались за их великолепно накрытым столом, но также останавливались у них во время наших следующих сорок сороковых поездок в Москву (сорок сороков – так когда-то говорили о московских церквях, большая часть которых была уничтожена новой властью)
У нас же сорок сороков знакомых и друзей. И одна семья. Сегодня насколько меньше… Ушло поколение Августа Ефимовича, уходит наше. Они остались лишь в таких мимолетных воспоминаниях. Часто трогательных, и не раз уморительных. Или во всем виной наша избирательная память, которая именно такие эпизоды охотно хранит?
Поразительно – у нас даже нет их фотографий, а милая сердцу фотография Ёлки и Феликса для воспроизведения не подходит…
* * *
Однажды после возвращения от знакомых в квартиру Явичей, где мы остановились, мы застаем туалет в плачевном состоянии: полила вода, все затопило, сантехник перекрыл ее и пошел за необходимым для ремонта и забрал собой нужный для использования унитаз, чтобы обменять на новый. Одним словом пользоваться ничем нельзя.
– Но он скоро вернется, и все будет хорошо, – говорит Август Ефимович.
