заочно, а со Ждановым лично у Оксмана, который редко ошибался в выборе друзей и знакомых, а если бывали ошибки, то он умел в них признаться. В качестве подтверждения можно было привести не один пример из переписки с нами. Критикуя, он без колебаний использовал сильные слова, но никогда не руководствовался завистью: у него было много друзей, и он любил хвалить ценные работы; он беспокоился о проблемах авторов, и буквально страдал, когда их книги или статьи задерживались под любым предлогом. У него было очень хорошее мнение об альманахе «Прометей», издаваемом по инициативе Юрия Короткова, выходящем нерегулярно из-за проблем с цензурой. Содержание каждого тома действительно было очень интересным и отличалось от принятых штампов. Там должна была появиться по инициативе Оксмана моя статья о Николае Сазонове, сотруднике издания «Трибуна Людув», редактируемого Мицкевичем. Я даже получила корректуру, но это все тянулось так долго, что изменились времена. Поменялся редактор. Новый посчитал Сазонова за безродного западника, а любое позитивное упоминание о Западе бесило его. Все, что мне осталось, – это горячо поддержанная Юлианом Григорьевичем корректура. Однако слова одобрения из уст Юлиана Григорьевича были для нас куда более ценными, чем публикации. Сам он находил неведомо как время заказывать статьи, побуждать работать над ними, редактировать сборники трудов (например, о Герцене, в который и нас также привлек), редактировать свои тексты, и даже биографические статьи для Краткой литературной энциклопедии (в том числе он написал и опубликовал в ней биографию Ренэ).

Он многократно жаловался нам на проблемы с цензурой и хвастался, что редакция не сдается. «Второй том Лит. Энц. рождается в муках. Сейчас в корне переделывается ее макет, но основная линия защищается нами крепко». 2 апреля того же года он заканчивает свое письмо словами: «Я писал Вам, что мы не падаем духом, защищаем линию Лит. Энц. Вчера был у Шкловских – они Вас обнимают». Он возвращался к этому вопросу несколько раз. 25 июля он снова пишет, как будто мимоходом, сразу после того, как прокомментировал речь Лелевеля в Брюсселе 31 января 1834 года и связал ее со стихотворением Лермонтова (как раз шла подготовка к юбилею поэта) и после публикации последующих томов полного собрания сочинений Герцена, а также сборника «Проблемы изучения Герцена»: «С Литер. энциклопедией все не ладится, второй том делаем заново, но я считаю, что корабль дал течь и спасти его может только чудо. Но чудо – это все же шанс! Не правда ли?».

* * *

Оксман не только приглашал и знакомил друг с другом разных людей, чаще всего занимающихся русской историей и литературой (мы встретились у него, в том числе, с Мартином Малиа, впоследствии известным американским историком, автором многих книг, также переведенных на польский язык), давал рекомендательные письма, брал с собой к своим друзьям. Зная о наших планах, он заверял в письме от 4 февраля 1961 года: «С нетерпением ждем вас обоих в Москву. Как бы это было хорошо, если бы вы приехали поскорее. Обещаю вам сделать все, чтобы вы повидали интересных писателей и ученых в том ассортименте, который вам будет приятнее».

Как я уже упоминал, еще до приезда Виктории в Москву он отвез меня к Виктору и Серафиме (которую друзья звали Симой) Шкловским. Теперь же мы поехали к ним втроем. Уже в дверях мы слышим смех. Верховодит приглашенный на этот вечер Ираклий Андроников, это плакаты с ним привлекли мое внимание в свое время в городе, отличный пародист, который может перевоплотиться в кого угодно и подражать его голосу… Мы с любопытством смотрим на его красивое лицо и слегка тучную фигуру, но не до такой степени как у его полногрудой супруги с густыми рыжими волосами, Вивианы Абелевны, которую язвительно называют Павианой Абелевной (впрочем, не без причины). Рассказы Андроникова льются рекой, мы рыдаем от смеха, когда он изображает Зильберштейна и говорит, как он на заре будил его вопросом, собирается ли тот в архив, раз получил направление от издательства «Литературное наследство». Затем он превращается в Шкловского – вылитый Виктор Борисович, потом в Оксмана – и вновь то же самое. Мы смеемся даже, когда он представляет людей нам лично неизвестных: Алексея Толстого, Максима Горького, Самуила Маршака, академика Евгения Тарле и многих других. Если изображаемый был худым и высоким – как Зильберштейн – Андроников также удлинялся и прекрасно воспроизводил его позу, изменяя голос; если это был полный человек, то он появлялся чем-то набитым. Смеются все: и мы, и те гости, которые часто были свидетелями таких выступлений своего друга.

Помимо Оксмана с Андрониковым нас связал Лермонтов. Ираклий Луарсабович (мы долго учили его отчество) много лет занимался своим любимым поэтом, и как раз во время нашего знакомства с ним должен был быть опубликован сборник его работ. Оксман писал об этом в нескольких письмах к нам, волнуясь по поводу задержек в переписке, но к нам приходит долгожданная книга «Я хочу рассказать вам…». Мы прочли ее. Нам она показалась интересной, и мы задумались о том, чтобы познакомить с ней польского читателя. В результате вышла небольшая книжечка в голубом переплете в издательстве «ПИВ» в 1966 году. При переводе я старался донести как можно ближе к оригиналу всю красноречивость автора, сумевшего передать всю импульсивность своих устных выступлений в печатной форме.

Андроников был в восторге уже от самого факта публикации его книги на польском языке. Сам по происхождению грузин (отказался от окончания своей фамилии, не известно сам, или кто-то склонил его к этому; его брат, превосходный физик, академик Элевтер Андроникашвили, полностью сохранил свою фамилию), он имел склонность к восторженным речам, к изысканным тостам и к вознесению на невероятную высоту своих партнеров. Таким образом, мы обладаем довольно объемной стопкой писем, в которых он чрезмерно и до смущения благодарит нас за приложенные усилия в представлении его работы польским читателям, что никто до сих пор… и прочее. Когда же он получил небольшую статью, которую я посвятил ему, он ответил: «Что мне сказать о Вашей статье. Прежде всего я поражен широтой ваших представлений о том, что я делаю, глубиною анализа и – разумеется – той высокой оценкой, которую Вы мне даете. Я испытал высочайшее удовольствие. И читал вашу работу с огромным интересом, потому что, мне кажется, никто из писавших на эту тему не подошел к материалу с такой проницательностью.

Обычно принято судить о моем жанре с точки других жанров – письменных, театральных, эстрадных… Вы судите обо мне, как сказал бы Пушкин, на основании законов мною самим над собою поставленных.