выходные дни мы были в основном свободны от службы, и в дальнейшем Гиллес старался проводить их в этих апартаментах. Он был единственным солдатом из числа тех, кто проходил обучение в училище, который мог позволить себе подобную роскошь, что подняло его авторитет на невероятную высоту.

Следующие восемь или десять, не помню точно, недель мы прожили, словно в монастыре. Выходцы из Южной Германии и Австрии в первое время никак не могли привыкнуть к царившему в училище прусскому духу и даже от этого робели. Но скоро они заметили, что за внешней суровостью и строгостью в вопросах соблюдения дисциплины скрывалось самое, что ни на есть, благородное ядро, то на чем держится армия. Воплощением сказанного являлся начальник инспекции майор фон Ботхмер, которого направили на эту должность вопреки его желанию из-за того, что остальные четыре брата майора погибли на войне.

– У нас есть только одна привилегия, – любил говаривать он. – Спать и есть последними, а идти вперед и погибать смертью храбрых первыми.

Он обладал неповторимой способностью распознавать и ставить на место людей. В частности, когда один из преподавателей, некий обер-лейтенант, допустил в своей лекции не подкрепленный вещественными доказательствами тезис, майор фон Ботхмер сказал нам:

– Он сделал это специально, чтобы проверить, заметите ли вы это! А вы что, не заметили? В следующий раз будьте внимательнее.

Между тем американцы высадились в Алжире, и Роммелю пришлось отойти. На это фон Ботхмер заметил:

– Они переняли нашу тактику боя, которой их научил Роммель.

От занятий по национал-социализму у всех начинались судороги. Майор же их просто не переносил. Как-то раз, когда мы разговорились по вопросам этикета, он заявил:

– Господа! Что касается офицерской чести, то мы будем соблюдать ее в любом случае.

Было много интересного, того, от чего мы получали настоящее удовольствие, порой случалось и смешное. Но вот искренности в этой жизнерадостности было мало. Большинству приходилось много корпеть над книжками. Гиллес, например, сидел за своими конспектами до часу ночи. Обучение на местности проводилось в виде игры, а вот на плацу нас гоняли по всей строгости. Мы занимались строевой подготовкой, чтобы выработать командный голос. Учебный день начинался в 6:00 и заканчивался в 19:00. Затем до 22:00 можно было посидеть в буфете за кружечкой светлого пива. По воскресеньям разрешалось съездить на прогулку в Берлин. Как-то раз мы сдали кровь и нам выдали красного вина, которое, естественно, было сразу выпито.

Основным предметом была тактика, которую нам преподавали как в виде лекций в аудитории, так и в форме практических занятий на местности. Кроме того, давался целый ряд других предметов по вопросам внутренней службы, администрирования, финансов, чести, этики и права. И по всем ним каждый должен был подготовить доклад, основываясь на своем житейском или служебном опыте. Два раза в неделю проводился кросс до находившейся недалеко олимпийской деревни, где в спортзале осуществлялась тренировка на спортивных снарядах. Раз в неделю майор выступал с лекциями по международному положению, а два раза в месяц тщедушный оберштабсарцт[145] проводил занятия по медицине. Все эти занятия были необходимыми и давали нужный офицеру объем знаний. Вот только о моральной составляющей войны, которой Клаузевиц придавал большое значение, лекций не проводилось.

Мы изучали практические и технические вопросы ведения войны. Весь процесс обучения был пропитан прусским духом, и что касается дисциплины, то учителя здесь были великолепными. Для обучения в школе собрались солдаты со всех фронтов, прошедшие предварительный отбор. Половина из них имела полное среднее образование, а десятая часть ранее училась в университетах и институтах. Но, несмотря на это, «национальный дух» привить им так и не удалось. «Национал-социалистское воспитание» сводилось к зачитыванию цитат из выступлений «вождей». Монархические взгляды, которые наверняка были живы у офицеров старшего возраста, вслух высказывать никто не отваживался. Религия умерла, наука безмолвствовала, а генералитет рядился в одобренные партийно-государственным руководством одежды. Поэтому у меня часто в голове возникал вопрос: может быть, и эти понятия о солдатской чести, о которых нам здесь толковали, мертвы?

Среди обучавшихся в училище нашлось несколько человек, с которыми подобные вопросы можно было обсуждать открыто. Один из таких слушателей как-то раз сказал:

– Гитлер, возможно, захочет выступить перед нами во дворце спорта. Давайте возьмем тогда с собой наши пистолеты, и по заранее условленному сигналу каждый выпустит в него всю обойму. Нас 10 человек, и всего будет 80 выстрелов. Живым ему тогда не уйти.

После такого заявления все почувствовали себя очень неловко и стали задавать себе одни и те же вопросы: «Разве такое разрешено? Разве это не убийство? А как же наша присяга?» И самый горький вопрос: «А к чему это приведет? Каков будет результат?» И никто не смог ответить на них. Вот в чем была наша слабость. Вот что определило дальнейший кризис.

Незадолго до рождественских праздников всех нас в количестве 400 человек построили на плацу. 50 слушателей завалили экзамены, и на следующий день им предстояло отбыть в войска для дальнейшего прохождения службы в прежнем качестве. Остальных же ожидало нечто иное. Начальник училища, выслушав рапорт, заявил:

– Данной мне властью я присваиваю вам звание лейтенанта. Разойдись! Всем поздравить друг друга!

Совсем в прусском стиле. Мы пожали друг другу руки и разъехались в отпуск.

После праздников мы с Гиллесом вновь встретились в Брюнне. В офицерском казино нас представили полковнику уже в новом качестве. Столы ломились от яств. И все бы хорошо, только вот офицеры старше по возрасту смотрели на нас критическим взором. За те три дня, проведенные в этом городе, нам ясно дали понять, что мы из себя еще ничего не представляем. Возможно, это было связано с их опасениями, что двоих из них могут отправить на фронт, если нас оставят в Брюнне.

Между тем шел отсчет последних недель битвы за Сталинград. Мы не слышали по радио выступление Гитлера, зато прослушали речь Геринга во дворце спорта, который заверил, что привел в полную готовность всех служащих люфтваффе. После этих слов Геринг сделал паузу, видимо ожидая аплодисментов, но так и не дождался. В воздухе повисла гнетущая тишина.

На третий вечер пришла телефонограмма о том, что нас направляют в такую-то дивизию в Сталинград. Я напился, а Гиллес поехал к родителям. Когда стало известно о нашем назначении, отношение к нам в офицерском казино кардинально переменилось. Все вокруг стали говорить о страшных событиях, которые нам предстояло пережить, и мы вдруг стали героями. Полковник даже послал нам бутылку вина.

Около 12 часов я, пошатываясь от совершенных возлияний,