— Не рассчитал, — повинился Еремей. — Паренёк покрепче казался.

— Именно, что казался…

Рука убралась, а Евдокия Путятична отошла к Метельке, который при прикосновении застыл, как был, с текущей изо рта слюною.

Он и дышать-то, кажется, опасался.

— Это ведь дети…

— Вашему брату было семь, когда я его учить начал.

— Ну да… только до того его тоже учили. С малых лет. И тело укрепляли, и дух… ты же прекрасно понимаешь, Еремей. Лучше, пожалуй, чем я. Они… другие.

И руку убрала.

— Идём, — сказала она строго, не спуская с Еремея взгляда. — Не здесь же в самом деле…

И решительным шагом пошла за конюшню.

— Это… отдохните пока, — бросил Еремей, за княгиней направляясь. Метелька после его ухода разогнулся и принялся себя ощупывать, что-то бормоча под нос.

— Тихо, — шикнул я и выпустил тень.

С нашего похода она и вправду сделалась больше, а ещё поводок удлинился. Тень ловко нырнула в стог с сеном, а я… приблизился.

Немного.

Оставалось надеяться, что далеко не отойдут.

Ага… так и есть.

Встали.

Она руки скрестила — теперь я и видеть мог, пусть глазами тени, но тоже интересно. Так вот, Евдокия Путятична была много ниже Еремея, но как-то хитро умудрялась глядеть на него сверху вниз. При том что Еремей, человек далеко не чувствительный, явно ощущал себя неловко. Вон, стоит, голову опустил, что школяр провинившийся.

— Ты… чего? — Метелька тронул меня за плечо.

— Погодь, — ответил, стараясь не отвлекаться. — Не мешай.

Если Метелька и обиделся, то виду не подал, на стену конюшни опёрся да и застыл, глаза закрывши.

— Что тебе на самом деле надо от мальчишки? — тихо спросила Евдокия Путятична. — Мозырю сдать?

— Нет. Мозырю я сказал, что буду приглядывать. А там — как сам захочет. Но да, Мозырь теперь от него не отстанет. Он давече полынью отыскал. Новую. И не только отыскал… паренек хороший. Крепкий.

— Больной.

— Сегодня — да, а вчера вон вполне здоровый и шустрый. Чего с ним?

— Если кратко, то его пытались убить и, как понимаю, не единожды. Дар тело лечил, но сам толком не развивался.

— И чего делать?

— Императорский целитель уверен, что делать что-то смысла особого нет. Он убеждён, что душа того и гляди покинет тело. Отстаньте от него.

— Позвольте умереть в тиши и покое?

— Действительно, — в её словах появилась внезапная горечь. — Кого я об этом прошу! Человека, который…

Евдокия Путятична осеклась.

— Извини.

— Договаривай же, княгиня… который убил своего подопечного, так?

Какие, однако, страсти.

И молчание.

Тягостное.

Душное даже. Это и через тень ощущается. Как и пульсация силы, которую Евдокия Путятична, кажется, сдерживает с трудом.

— Так вот… — Еремей всё же заговорил первым. — Там — иное. Да и вы то знаете. Если б думали, как они, то не говорили бы тут со мною. Даже на порог не пустили бы. А мальчишка одарён. И да, его не готовили с малых лет. Более того, уж не знаю, чем он там занимался, небось, мамкины пряники только и жевал…

Недалеко от истины.

— … но стержень в нём есть. А что до остального, то ещё поглядим… целители — хорошие люди, но, не в обиду сказано, уж больно мрачные на прогнозы.

И тут я с Еремеем согласен всецело.

— Да и вы, княгиня…

— Не называй меня так!

— … коль дадите себе труд подумать и жалость в стороночку подвинуть, то поймёте, что вреда я не хочу. Пара синяков — невеликая плата. А ему надо учиться. И много. И хуже, что быстро. Не отстанут от него. Живой там, мёртвый… пока не мёртвый, пользу приносить будет. И в тень его завлекут, со мною ли, самого ли… и вы не помешаете. Просто не сумеете.

— Я… сообщу…

— Синодники тоже вмешиваться не станут. Видал давече Михаила Ивановича. Важным, говорят, человеком стал…

Молчание.

Напряжённое.

А потом тихий обреченный такой вздох:

— Ты…

— Парень или станет крепче, или его сожрут.

Вот тут я с Еремеем снова всецело согласен. Хороший человек. И думаем мы одинаково.

— Если не Мозырь, так другие найдутся. Сами знаете, сколько с малой полыньи поиметь можно…

— Громовы… — неуверенно произнесла Евдокия Путятична.

— Громовы, стало быть? Ну да, может, и они. Только у Громовых, я слыхал, ныне не самые лучшие времена.

Совсем уж интересно. А Метелька крутится, отвлекает. Любопытно ему, что я делаю, но спрашивать остерегается. Как-то он вот взял да и признал моё старшинство.

— Даже если вдруг спохватятся, приберут мальчонку, то вам ли не знать, сколь там всё непросто… и поверьте, дрессировать его станут куда как с меньшею жалостью.

Я вот поверил.

И ноющий бок потёр, и на Савкину обиду, которую тот выплеснул, — разве учитель не должен быть мягким да понимающим? — шикнул.

Не должен.

Может, коль ученик того стоит, но вовсе даже не должен. Дядька Матвей нас и покрепче воспитывал, порой так, что долго вылёживались, кровавую юшку глотая. Но с нами, с теми, нельзя было иначе. Мы ж только и понимали, что силу. Это уже потом, раны позволяя зализать, он говорил там про честь и дружбу, и прочие сказки рассказывал.

— А если он умрёт?

— Не он первый, не он последний, — возразил Еремей. А после сам уже поглядел на неё сверху так, как показалось, с насмешечкою. — Ты ж не за