— От… почти как тебя, — Метелька перекрестился. — Честное слово… сдохну, а на ту сторону не сунусь, если там такие вот водятся.

Думаю, что водятся и не такое, но к чему человека до поры пугать.

— Я про другое… он ведь не своей смертью умер. Да?

— Этот… ну да… слыхал, — Метелька снова заозирался, но вокруг до нас никому-то дела не было. — Слыхал, что эти его долго ломали, пытали. И ноги угольями жгли, и ногти рвали. Детей и жену снасильничали. И сестру тоже… и даже старую бабку, которая давно уже себя не помнила. Всех умучили, хотели прознать, где горшок с золотом прячется.

— Какой горшок?

— Ну так… тот… ну… который у ростовщика. У каждого ростовщика есть свой горшок с золотом.

Твою же ж… он серьёзно?

Гляжу на Метельку и понимаю, что более чем серьезно. Верит он. И не только он.

— В нём вся сила… ростовщики же ж разные есть. Те, которые людские, и те, которые с той стороной знаются… ну силу берут. Удачливость. Ну и ещё вот что с иных людей не деньгами долги… что выпивают их. Души там. Силу… жизнь саму. Теням скармливают, а те им золото таскают, стало быть.

Говорил он это шёпотом, но с немалою уверенностью. И Савка, очнувшись от жути, снова пугался, но уже не так, уже по-детски, как пугаются страшных сказок.

Только вот…

Мир этот странен. Очень. И не возьмусь я утверждать, что Метелька всё это сочинил. Или тот, кто ему рассказывал…

— Сказки, — спокойный голос, раздавшийся откуда-то сверху, заставил Метельку пискнуть, да и Савка внутри сжался. — Тени, мальчики, людей жрут, а не торговлю с ними устраивают. Для этих дел они туповаты.

— А… а как же… сумеречники! — выдохнул Метелька и тут же испугался.

— Сумеречники, — протянул Еремей. — Сумеречники… это уже не тени. Но и не люди…

— А кто?

— Твари, — Еремей произнёс это с немалой убеждённостью. — Редкостные твари… идём.

И развернулся, направляясь по тропинке вверх.

— Идём, — повторил Метелька, хватая меня за руку. — А то ещё заплутаем…

Это вряд ли.

Шёл Еремей неспешно, явно подтстраиваясь под наш шаг, но так, чтоб мы не поняли. И догнали мы его. И поднимались молча, но надолго Метельки не хватило.

— Еремей Анисимович, — обратился он превежливо. — А окажите любезность, поведайте про сумеречников… ну… ежели можно.

— Можно, — Еремей заложил руки за спину, и длинные полы его шинели вывернулись причудливыми крыльями. — Отчего же ж нельзя… всё можно, если осторожно.

А я рядом послушаю.

Очень мне про сумеречников интересно.

— Тени есть разного уровня. На низшем — всякого рода мелочь, которая к людям цепляется и силы тянет. Сразу никого не умучит, но вот здоровье там подорвёт, мысли нехорошие в голову вложит, да и так-то душу попортит. Если душа чиста, если человек в Бога верует и в церковь не постоять ходит, то такие его не возьмут. Сгинут… но праведных немного, а теней — с избытком.

Еремей остановился у машины и открыл заднюю дверь.

— Там он снедь в корзинке. Ешьте. А то кожа да кости… ты тоже учиться хочешь?

— Х-хочу! Очень! — Метелька вытягивается. — Поверьте, дядька Еремей… я из шкуры вывернусь…

— Вывернешься, куда тебе деваться… и из шкуры, и в шкуру… — прозвучало ленивое обещание, но Метелька выдохнул с восторгом. — Полезайте, а то этак досветла не управимся. Мне ещё возвращаться.

В машине пахло булками, и корзинка обнаружилась, с булками же, еще с ломтями холодного мяса, сыром и бутылками, которые открыл Еремей.

— Воды минеральные, сельтерские, — он сунул бутылку мне и вторую Метельке. — Говорят, очень-де пользительно для организмы. Так что пейте, оглашенные.

Пили.

Воды едко воняли серой, но возражать и жаловаться я не решился. Метелька и подавно. Да и булки запивать чем-то надо было. Еремей же уселся на переднее сиденье и вздохнул.

— Есть тени старшие… это уже те, которые воплощение имеют. В нашем-то мире они способны протянуть худо-бедно, но если не найдут питания, то всё одно ослабнут и распадутся. Ранга до третьего — точно. Выше… тут сложнее. Если тень сумела выбиться до такого, то так просто она не дастся. Значится, где-то прижилась, прикормилась. Или прикормили.

Последние слова Еремея были сказаны так тихо, что я с трудом разобрал их сквозь рокот мотора.

— Порой тени пробираются в тело человеческое. Во времена былые, сказывают, Охотники порой так и делали. Примучивали тень, чтоб посильнее, и в человека прятали…

— А человек тогда… как? — Метелька и застыл с куском мяса в одной руке и калачом в другой.

— Никак. Видел сегодня? Это вот она сама в мертвяка залезла… вот так же, только в живого. Оно-то даже указ государев вышел, чтоб крепостных для дел беззаконных не продавали, а Охотникам и подавно. Им прямо запретили люд держать. Но издать указ — это одно, а поди-ка проследи, чтоб выполняли. Тем паче обойти его не так и тяжко. В живом теле такая тень и уйти может дальше, чем просто на привязи, и вовсе-то от человека не отличима. А что человек этот силён и уязвить его почти никак… ладно, это пустое. Прошлые дела.

Не скажи.

Вот за сегодняшнюю поездочку я о мире узнал куда побольше, чем за все прошлые дни.

— Главное, что из тела сперва душу изгоняли, то есть уходила она то ли к Господу, — Еремей перекрестился, — то ли к твоей Госпоже.

И на меня поглядел в зеркало заднего вида.

Сижу.

Слушаю. Нет, жевать жую, потому как есть охота со страшной силой. Но и слушаю.

— Сумеречники же тем и противны миру, что душа в теле остаётся. Что